Искусство русской беседы

Появление Рогожина в квартире Иволгиных и далее в квартире самой Настасьи Филипповны на первый взгляд кажется совпадением. Но кто тогда сообщил Настасье Филипповне о том, что приехал князя Мышкина, что он поселился у Иволгиных? И главное: о наследстве князь говорил лишь однажды – когда ехал в поезде с Рогожиным.

Явление второе. Прощание с Настасьей Филипповной, продолжение.

Рогожин, который и привез Настасью Филипповну на встречу с князем, а затем дожидался её в экипаже, на котором они вместе приехали, появляется на сцене после того, как проводил ее до этого экипажа. Князь, всё это время прибывавших в плену воспоминаний, очнулся при появлении Рогожина.

Продолжает звучать тревожная динамичная мелодия. Гаснет весь свет на сцене, и загорается свет фонаря над уличной скамейкой. Справа от скамейки спиной к зрителю стоит мужчина. Это – князь Мышкин. Из темноты на свет фонаря выходит Рогожин.

Рогожин. В экипаж посадил, там, на углу, с десяти часов коляска ждала. Она так и знала, что ты у той весь вечер пробудешь. Давешнее, что ты мне написал, в точности передал. Писать она к той больше не станет; обещалась; и отсюда, по желанию твоему, завтра уедет. Заходила тебя видеть напоследях, хоть ты и отказался; тут на этом месте тебя и поджидали, как обратно пойдешь, вот там, на той скамье.

Мышкин. Она сама тебя с собой взяла?

Рогожин. А что ж? Увидел то, что и знал. Письма-то прочитал, знать?

Мышкин. А ты разве их вправду читал?

Рогожин. Еще бы; всякое письмо мне сама показывала. Про бритву-то помнишь, хе-хе!

Мышкин (вскричал). Безумная!

Рогожин (как бы про себя). Кто про то знает, может, и нет.

Князь не ответил.

Рогожин. Ну, прощай, ведь и я завтра поеду; лихом не поминай! (вспомнив, обернулся князю) А что, брат, что ж ты ей в ответ ничего не сказал? «Ты-то счастлив или нет?»

Мышкин (кричит обреченным голосом). Нет, нет, нет!

Рогожин (злобно рассмеялся). Еще бы сказал «да»! ха, ха, ха!

Рогожин уходит в темноту. Князь садится на правый край скамейки. Фонарь над скамейкой гаснет.

Эпизод пятый. Письма Аглае.

Вновь на большом экране появляется портрет Настасьи Филипповны. Слышится звук разворачивающихся писем (бумаги).

Голос Настасьи Филипповны. Не считайте моих слов больным восторгом больного ума, но вы для меня – совершенство! Я вас видела, я вижу вас каждый день. Ведь я не сужу вас; я не рассудком дошла до того, что вы совершенство; я просто уверовала. Но во мне есть и грех пред вами: я вас люблю. Совершенство нельзя ведь любить; на совершенство можно только смотреть как на совершенство, не так ли? А между тем я в вас влюблена. Хоть любовь и равняет людей, но не беспокойтесь, я вас к себе не приравнивала, даже в самой затаенной мысли моей. Я вам написала „не беспокойтесь“; разве вы можете беспокоиться?.. Если бы было можно, я бы целовала следы ваших ног. О, я не равняюсь с вами…

Я, однако же, замечаю (писала она в другом письме), что я вас с ним соединяю, и ни разу не спросила еще, любите ли вы его? Он вас полюбил, видя вас только однажды. Он о вас как о „свете“ вспоминал; это его собственные слова, я их от него слышала. Но я и без слов поняла, что вы для него свет. Я целый месяц подле него прожила и тут поняла, что и вы его любите; вы и он для меня одно.

Вчера я, встретив вас, пришла домой и выдумала одну картину. Христа пишут живописцы всё по евангельским сказаниям; я бы написала иначе: я бы изобразила его одного, – оставляли же его иногда ученики одного. Я оставила бы с ним только одного маленького ребенка. Ребенок играл подле него; может быть, рассказывал ему что-нибудь на своем детском языке, Христос его слушал, но теперь задумался; рука его невольно, забывчиво осталась на светлой головке ребенка. Он смотрит вдаль, в горизонт; мысль, великая, как весь мир, покоится в его взгляде; лицо грустное. Ребенок замолк, облокотился на его колена, и, подперши ручкой щеку, поднял головку и задумчиво, как дети иногда задумываются, пристально на него смотрит. Солнце заходит… Вот моя картина! Вы невинны, и в вашей невинности всё совершенство ваше. О, помните только это! Что вам за дело до моей страсти к вам? Вы теперь уже моя, я буду всю жизнь около вас… Я скоро умру.

Ради бога, не думайте обо мне ничего; не думайте тоже, что я унижаю себя тем, что так пишу вам, или что я принадлежу к таким существам, которым наслаждение себя унижать, хотя бы даже и из гордости. Нет, у меня свои утешения; но мне трудно вам разъяснить это. Мне трудно было бы даже и себе сказать это ясно, хоть я и мучаюсь этим. Но я знаю, что не могу себя унизить даже и из припадка гордости. А к самоунижению от чистоты сердца я не способна. А стало быть, я вовсе и не унижаю себя.