Искусство терять

На лестничной клетке пахнет пивом и мясным супом, на перилах нацарапаны имена мальчишек, запечатлевших концом ключа свои крошечные удостоверения личности. Детали бросаются в глаза Хамиду. Он не знает, чего хотел бы: исхитриться замаскировать все их своим телом одну за другой – разбитые почтовые ящики, растрескавшиеся стекла на дверях, переполненные мешки в закуте для мусора, – или же, наоборот, надо выставить их напоказ, пусть бросятся прямо в лицо Клариссе, а он скажет: «Вот, я отсюда, как бы ты к этому ни относилась».

Кларисса чувствует, что он за ней наблюдает, и толком не замечает ничего вокруг, потому что, хоть она и заставляет себя смотреть вперед, но все ее внимание сосредоточено на том, чего ждет от нее Хамид, хотя она и не может этого понять. Они нервничают и даже без слов передают друг другу это раздражение, от него напрягается затылок, сводит плечи, судорожно сжимаются пальцы.

Когда Йема открывает дверь, Клариссу поражает ее маленький рост. В ней, наверно, не больше метра пятидесяти. Темные волосы с оранжевыми прядями после долгих лет окраски хной выбиваются из-под цветастой косынки, повязанной треугольником. Есть что-то азиатское в опушенных длинными ресницами черных сощуренных миндалевидных глазах. Она улыбается всем своим круглым лицом и, увидев на пороге молодую женщину в платье-трапеции, произносит, пожалуй, единственную формулу вежливости, которую выучила на французском:

– Здравствуй, здравствуй, как ты выросла.

Кларисса ошеломлена, а Йема между тем обнимает ее и крепко прижимает к себе. Кларисса сгибает колени, чтобы быть вровень с ней. Она глупо улыбается, объятие затягивается, и через плечо Йемы она видит темноглазую девушку, которая мерит ее взглядом из кухни. Судя по возрасту, это может быть только Далила. У нее красивые черты лица, жесткие и тонкие, похожие на старшего брата, и копна волос, которые она, должно быть, выпрямляет утюгом, но замаскировать их густоту все равно не может. Тяжелая черная стена ниспадает до поясницы.

Йема наконец отпускает Клариссу, но на протяжении всего визита снова и снова ищет с ней физического контакта. Под любым предлогом она касается ее, берет за руку, щупает, прижимает к себе, гладит, ласкает. В этих жестах материнская нежность, но еще и внимание барышника, проверяющего, здорово ли животное, думает Кларисса, которой вряд ли приятно, что по ее телу шарят руки этой маленькой женщины. Ей больше понравился короткий поцелуй – приветствие Далилы.

Кроме двух женщин в квартире никого нет, и Кларисса удивлена царящей в ней тишиной. Мелких отвели к соседке, чтобы ты не испугалась их орды, объясняет ей Далила, а Кадер и Клод на спортивных соревнованиях в соседнем городке.

– Только я не имею права никуда пойти, – вздыхает она, бросив на мать укоризненный взгляд.

– А бабá? – спрашивает Хамид, не обращая внимания на сестрины обиды.

– Он скоро… – тихо говорит Йема. – Должен был уже вернуться.

Молодой человек пожимает плечами и, провожая Клариссу в гостиную, шепчет ей, что отец наверняка задерживается нарочно – этим он тоже его наказывает. Они садятся за большой стол, уже накрытый, – тарелки в цветочек и бокалы с позолотой, царство блеска, являющее такой разительный контраст с унылой серостью за пределами квартиры.

– Не будем его ждать, – говорит Хамид.

Он заводит с матерью и сестрой разговор на арабском и расспрашивает их, изредка переводя Клариссе ответы. Каждый раз, когда Йема пытается обратиться к ней по-французски, она видит, как он морщится: мать немилосердно коверкает французские слова. Кларисса с трудом понимает маленькую женщину и вынуждена, смущаясь и краснея, просить ее повторить. Хамид часто перебивает их, но, даже когда он говорит, взгляды Йемы и Далилы устремлены на Клариссу, те словно ждут, что и она примет участие в их разговоре на арабском. Она кивает, улыбается, и на ее пылающем лице светлые, почти белые брови и синие глаза выделяются как песчаные косы и лужицы.

Хамид умолкает, только когда Йема приносит кускус, полные рты теперь открываются только для еды. Кларисса ест с аппетитом, заливает кускус красным, обжигающим соусом, весело насаживает на вилку горошины. Видя, что ее тарелка пустеет, Йема подкладывает ей еще и еще, и Кларисса не смеет отказаться. Для нее вежливость требует, чтобы она все доела. Для Йемы же, наоборот, вежливость состоит в том, чтобы наполнять тарелку до тех пор, пока гость будет не в состоянии доесть. Ложки звенят непрестанно, и вскоре Кларисса чувствует себя волком из «Красной Шапочки» с бабушкой и внучкой в животе.

Когда возвращается Али, он делает вид, что удивлен присутствием сына, как будто забыл, какой сегодня день, как будто это не имеет для него большого значения, и его игра плохого актера так раздражает Хамида, что он начинает ерзать на стуле. Кларисса ошеломленно смотрит на человека-гору рядом с крошкой-женой. Она невольно спрашивает себя, как им удается ладить в постели (у них, между прочим, десять детей), и от этой простой мысли – даже лишенной образов – краснеет еще сильней.