Искусство жить

А Ремсен в те дни был маленьким сонным селением на берегу небольшой речки. Вся страна была охвачена депрессией, но в Ремсене вы не нашли бы ее следов. В глубине улиц, обсаженных деревьями, стояли высокие дома с небольшими огородами и кустами роз, к домам вели аллеи, увитые диким виноградом, и возле каждого дома сверкал квадратный автомобиль, чаще всего «форд», а иногда и просто коляски. (У дяди Эда, одного из самых богатых людей Ремсена, был черно-зеленый «бьюик».) Оранжевого цвета повозки, запряженные лошадьми, еще развозили молоко в граненых стеклянных бутылях, а уголь для печей доставлялся в огромных фургонах с крупными белыми и черными буквами: «В. Б. Прайс энд санз, коул энд ламбер». Помню, что лошади, запряженные в эти фургоны, были гнедыми бельгийской породы, и такие величественные и прекрасные, что, казалось, пришли из сказки. Почти каждый хозяин имел позади дома гараж, двухэтажный, с курятником наверху, затянутым сеткой. И если бы вы крикнули с дорожки, один-два цыпленка обязательно уставились бы на вас, словно старые леди, возмущенные вашей дерзостью; большинство же из них, сколько бы вы ни кричали, не обратили бы на вас ни малейшего внимания. Люди, которые там жили, были очень похожи на них — такие же невозмутимые. Домов в селении было немного, двадцать, от силы — тридцать, две церкви, школа, лесной склад, бензоколонка и рынок.

Мы всегда подъезжали к Ремсену с юга, и первое, что видели, была серая мельница дядюшки Эда, возвышавшаяся над деревьями среди залитых солнцем просторов. Она стояла, похожая на сарай с тремя башнями, слева от узкой проселочной дороги, позади лужайки и сада, который поднимался к покрытому бурой дранкой дому, где многие годы жил дядюшка Эд со своей женой, моей двоюродной бабушкой Кейт. Я помню ее лишь смутно — мягкая, застенчивая, с тихим голосом, она озаряла своим присутствием кухню дядюшки Эда или их «лагерь» на Черной речке, как они называли свой дом в лесу. Бабушка Кейт носила толстые очки, и потому ее глаза казались неприятно большими. Нижний этаж дома они делили с младшим братом дяди Эда, моим двоюродным дедушкой Чарли — Чолли звали его они, — который работал на мельнице за комнату, стол и пустячное жалованье. Через дорогу от мельницы и дома дядюшки Эда стояла черная, закопченная кузница, которая тогда еще действовала; там пахло углем, железом и лошадьми и всегда кипела жизнь. Целый день кузница пела, словно музыкальный инструмент, а стук железа о железо был слышен далеко от дома и мельницы и звучал колокольным звоном. За кузницей бежала речушка, прозрачная, громко журчащая. Мальчиком я ловил в ней головастиков и мелкую рыбешку; местами речка была глубокой, и, когда бабушка находила меня возле нее, мне доставались увесистые шлепки. Сейчас там развалины, речка затихла и заросла травой и тиной. Я помню, что кузница была маленькой, каменные стены внутри черны от гари, вокруг росли огромные лопухи, листья которых всегда блестели от измороси, так как чуть выше по течению речки день и ночь рокотал водопад.

Мне было тогда пять, может быть, шесть лет — возраст, когда день кажется бесконечным и все, что видишь, слышишь, чувствуешь, — ярко и живо, хотя, возможно, память хранит лишь отблески тех впечатлений, во всяком случае, кажется так, пока не начнешь писать. Но вот садишься за стол, воспоминания наплывают разом, и уже видишь крупную фигуру дяди Эда, дядю Чарли следом за ним, застенчиво улыбающегося, карлика рядом с братом, и где-то совсем близко тетушку Кейт, с чайником и кухонным полотенцем в руках. И снова ощущаешь себя в том озаренном солнечным светом мире, где жизнь текла вроде бы без забот и тревог, словно время ее не касалось. На стене в кухне висели большие черные часы с маятником, и цифра четыре на них была обозначена так: ПП; я до сих пор не понимаю, была ли это ошибка (я сознавал уже, что Уэльсу свойственно допускать курьезные ошибки) или это было что-то таинственное, древнее, восходившее к тем непонятным временам, когда, по словам дядюшки Эда, все валлийцы жили в пещерах и на деревьях и никто не умел говорить, а все объяснялись только при помощи пения.

В то время мир, который меня окружал, казался мне — может быть, чуть больше, чем другим детям, — в равной степени населенным реальными и мифическими существами. И не только из-за историй, которые дядюшка Эд так любил мне рассказывать. У нас на ферме я спал в одной комнате с бабушкой и каждый вечер, перед тем как погасить свет, она читала мне что-нибудь из Библии или «Христианского вестника». Я не помню, что именно она читала, но помню картинки, которые рассматривал, — ангелочков с ослепительно белыми крылышками, они играли на арфах и пели, и бабушка уверяла, что они существуют на самом деле, как и деревья, и повозки с сеном. Бабушка сделала мой мир волшебным, так же, впрочем, как и свой собственный.

Она не раз в течение дня выходила с мотыгой во дворик перед домом и убивала ужей, которых замечала в траве. Отца, человека практичного, это приводило в бешенство.

— Мать! Что они вам сделали? — спрашивал он.