Исландия

«Войну и революцию везёшь на Дикий Запад, смотри за ними в оба», – напутствовал меня в Шереметьеве отец, и я вспомнил, что Ариша – 1905 года рождения. Отец планировал остаться в Москве сколько понадобится: мать тогда чуть не умерла, её внезапно прооперировали за два дня до назначенного отъезда и собирались оперировать повторно. Отменять наш караван было невозможно; к тому же в Калтехе меня ждала аспирантура. Как я собирался продержаться почти в одиночку на чужбине с двумя бабками – одной уже тайно спятившей, но пока ещё не обнаружившей безумие, а другой слабой, как соломинка, – думать было некогда, поезд тронулся, и надо было успеть заскочить на подножку.

Летели мы через Анкоридж. По аэропорту я катил инвалидное кресло с Аришей, она боялась пути, но твёрдо решила лететь, чтобы не обременять больную дочь. Сима ковыляла за нами, прижимая к груди свой чемоданчик с документами, фотографиями, письмами, заветными часами и тетрадями-памятками. В них содержались скрупулёзные перечисления событий, дат, личных и исторических, всё, что могло бы помочь ей восстановить в случае очередного провала памяти свою личность. Она исписывала листки в клетку с момента, когда начала терять долговременную память. Делала она это своим нечитаемым медицинским почерком, разобрать который были способны только фармацевты и её сыновья. Чемоданчик замедлял наше передвижение, но Сима наотрез отказывалась уложить его вместе с моими двумя баулами, набитыми книгами.

Аэробус был полон стариков и медиков, казалось, мы попали не то в госпиталь, не то в санитарный поезд. От страха и ответственности я срочно напился вместе с одним кардиологом, сопровождавшим с реаниматологами наш немощный спецрейс. На середине пути Ариша, когда я снова плёлся мимо меж рядами, заполненными встревоженными, спящими, осовевшими лицами, потянула меня за рукав. Она плакала. «Миш, куда ж мы едем? На кудыкину гору?» Я боялся, что она увидит, в каком я состоянии, и хотел ускользнуть, буркнув: «Куда, куда… Всё будет нормально, ба». Но тут я стушевался и сел рядом. «Может, вернёмся?» – хрипло спросила Ариша. Я хотел было ответить, но не смог и сам заплакал, не стыдясь уже своих пьяных слёз. Тогда Ариша погладила меня по плечу и сказала: «Поспи». И я заснул, положив голову ей на колени, как когда-то в детстве, когда летом ехали с ней в Харьков в общем вагоне.

В Сан-Франциско дядя Марк, бывший инженер-химик, замешивал эмигрантскую квашню хлеба насущного на поте, добытом сантехническими работами. Он называл себя со стыдливой гордостью «золотарём» и прибавлял, что мал золотник, да дорог, а отец подшучивал: «Дерьмо к деньгам, Марик, терпи». Марк встретил меня подарком – огромным Buick Station Wagon с застучавшим уже мотором, который мне предстояло капитально перебрать. В багажнике лежала пачка перетянутых шпагатом журналов Playboy и Penthouse. Однако в мои двадцать три года я ещё не понимал, ради чего существуют фотографии обнажённых женщин. Восьмицилиндровый «бьюик», буковой масти, с пружинными кожаными диванами, похожими на спины бегемотиков, был огромен и красив, как двухмачтовая яхта. На шоссе он не мчался, а плыл, но в поворотах был валок и чересчур раскачивался на рессорах при занятиях любовью.

Марк был младшим любимым сыном Симы. Каждый день после работы он принимал душ, ужинал и спускался к матери. Но однажды она его встретила, смущённо улыбаясь, и заговорила о Голосовкере, снова рассказала о встрече с ним на вокзале. Марк кивал еле живой, ничего не понимая от усталости, и тут Сима его спрашивает: «Ты кто? Марик или Ося?» Но Марку было всё равно, прибитый жизнью и усталостью, он не стал расстраиваться – ведь мама была с ним рядом и в безопасности. Уж на что я тогда был юн и впечатлителен, но и то начинал догадываться, что безумие не самое страшное: главное, чтобы не было больно.

Когда однажды утром через несколько недель после случая с Энни я проснулся, передо мной сидела Сима. Она была в чистенькой блузке, волосы повязаны косынкой, и будто снова находилась в дороге – обнимала свой заветный фибровый чемоданчик, со всеми архивными пожитками. Поверх него Сима держала фотографию своего отца: портрет в три четверти, импозантный дядька в очках, в тройке, с дугой часовой цепочки.

Ариша тоже была здесь – сидела у окна, смотрела безучастно в сад. Не надо было быть мною, чтобы понять: старухи что-то задумали.

Видя, что я открыл глаза, Сима торжественно зачитала надпись на обороте фотографии: «Дорогая жена моя, Генриетта. Посылаю вам свой портрет. Надеюсь, ты всё ещё сможешь меня узнать. Новостей у меня не много. В прошлом году я стал совладельцем Neft Jewelry, где проработал 12 лет. А этой весной приобрёл пять акров апельсиновых плантаций неподалёку от Pasadena. Я буду рад, если Симочка надпишет мне открытку по адресу 1539 Pleasant Avenue, Los Angeles. Будьте здоровы. Post Scriptum. Вчера ходил к нотариусу. Если ты сохранишь Симочке мою фамилию, она сможет получить по моему завещанию. 28 мая 1929 года».

Сима многозначительно взглянула на меня вместе со своим отцом и спросила: