Исландия

В рассказе Мирьям многое смешалось: страны, города, замужества и годы. Родилась она в Варшаве. Закончила филфак, французская литература. Один муж, инженер, сбежал от неё. С другим, скрипачом, она сама развелась, детей от брака не осталось. Третий муж – кинорежиссёр, живёт в Париже, она иногда ездит к нему, в его крохотную квартирку неподалёку от Пляс Пигаль. Теперь она психотерапевт, занимается также нетрадиционной медициной, работает с целительными минералами. Людям нужна помощь, она любит помогать. Ей нравится работать дома. Да, у неё есть психоаналитическая кушетка. Нет, Фрейд не фантазёр, он дал людям новый язык для новых смыслов. Нет, она полячка. У неё кошерный дом, она прошла гиюр. Когда-то она дала обет не говорить по-польски. С тех пор ни слова на польском не слетело с её языка. А вот муж её не хочет жить в Израиле. Он документалист, и у него творческий кризис, потому что он считает, что режиссёр, взяв в руки камеру, уже влияет на действительность, но как этого избежать, ещё никто не придумал. Конечно, иерусалимцы нуждаются в психотерапии так же, как они нуждаются в религии.

– У вас есть дети?

– Дочь в Лондоне. Ставит спектакли для детей-инвалидов.

– Замужем?

– Едва не вышла. Передумала в последний момент.

Мирьям робко улыбнулась, будто хотела сказать: «Да, наша порода непростая». Мне бросились в глаза её хорошие зубы, точно новенькие. Вдруг у наших ног возникли два кота, она насыпала им корма в миску, коты принялись судорожно хрумкать, но тут же из кустов, очевидно на звук, выкатились три разнокалиберных ежа, которые отогнали котов от миски, перевернули её и доели корм. Коты поорали жалобно немного и ретировались. Из квартиры, пошатываясь, вышла очень старая кошка.

– А вот и Каська ужинать пришла, – сказала Мирьям и принесла баночку консервированного корма.

Мы помолчали.

– Вместе с Каськой прошла главная часть моей жизни, – сказала Мирьям.

В свой недавний день рождения, который я встретил в Тель-Авиве, я понял, что возраст всё чаще даёт о себе знать. Время посмеялось над моими мечтами о собственном доме, крепкой семье, надеждами на новую эпоху, на то, что двадцатый век наконец закончится.

Меня не оставляло ощущение, что Августа Гвирц где-то рядом, что я пришёл по верному адресу.

В Иерусалиме не много женщин с распущенными волосами, и Мирьям была одной из них. Отсутствие на голове парика, тюрбана, платка, чепца в Израиле – признак светскости. В лице Мирьям сохранялась некая девичья угловатость, прямой носик, острый подбородок. Глаза, в сумерках набиравшие аметистовый оттенок, не утратили искры, в них жили стойкость и любопытство, готовность к новому смыслу. А иначе что бы меня задержало на пороге её дома?

– Значит, вот так вы и живёте одна?

– А вы хотите скрасить моё одиночество? Уже с первой минуты?

Глаза её смеялись.

– А чего ждать?

– Вы смелый.

Взяв кусочек имбиря, она сказала:

– Мой брак стал невозможным. Мы не можем жить в одном городе, муж не переносит Иерусалим. А мне без этого города не живётся. Только здесь я ощущаю себя в своей тарелке.

– Муж сейчас что-то снимает?

– Рекламу ради денег. Он хороший человек, но слишком занят собой. Пока мы растили дочь, всё оставалось более или менее в равновесии.

– Но он устраивает вас?

– И да и нет. Как же я могу уехать из города, в котором когда-то жила Августа Гвирц? Тем более в этом городе невозможно быть одиноким, если ты этого не хочешь.

– Выходит так, что я хочу быть одиноким?

– Никто не одинок, – сказала Мирьям очень серьёзно. – Здесь есть главное, что у человека вообще может находиться в обладании. С тех пор как я здесь оказалась, я изменилась. Меня страшит житьё где-то ещё. Мне кажется, в Париже я мгновенно состарюсь. Да, здесь я всё та же. Те же стремления, те же иллюзии. Мне интересны здесь люди, не то что в Париже.

Она вышла меня проводить до машины. По дороге мы молчали. Пересекли сквер. На лавке лежал, подложив под голову пакеты, бездомный, пахнуло затхлостью. Я снова ощущал под ногами время, плотное, как воздух, которому подставлена ладонь из окна мчащегося автомобиля. Днём древность Иерусалима отступает, ночью она приближается к вам вплотную, так что можно услышать, как перешёптывается одна эпоха с другой.

На прощание она протянула мне руку, и я ощутил в её пожатии преданность.