Испанская дочь

Альберто далее пустился рассуждать о греческой мифологии и отличительных особенностях мировосприятия греков. Я же, слушая его, продолжала наблюдать за своими спутниками, жалея, что не могу проникнуть в их мысли и чувства. Альберто, казалось, не способен был убить даже муху – а уж тем более старшую сестру, – и все ж таки в нем ощущалось нечто непривычное, непонятное. Те священнослужители, с которыми мне доводилось встречаться прежде, никогда не были такими добродушными и легкими в общении. В них всегда сидел какой-то мрачный дух, этакое непреходящее состояние меланхолии. Между тем Альберто как будто даже сам себя не воспринимал слишком серьезно. Что же побудило его посвятить свою жизнь церкви? В Испании я знала пару семей, которые принудительно отправили своих сыновей еще в нежном возрасте в семинарию. Некоторые родители прямо-таки мечтали, чтобы их сын или дочь пошли монашеской стезей. Быть может, в случае с моим братом было примерно то же самое?

Как бы там ни было, у Альберто определенно не было явного мотива, чтобы меня убить. Он добровольно отказался от своей доли наследства (так, по крайней мере, сообщил мне Аквилино). А после того, как он отрекся от состояния, для него не было никакого смысла подсылать ко мне убийцу. Если только он не притворялся скромным и непритязательным, на самом деле вынашивая коварный план прибрать и свою долю, и мою.

Но это было маловероятно.

Затем я переключила внимание на Мартина Сабатера. Тот сидел со встрепанными волосами, с распущенным галстуком, под глазами пролегли лиловые круги. Он уже давно снял пиджак, и в этой влажной духоте как будто чувствовал себя вполне вольготно. Вот у этого-то точно душа – потемки! Он невоздержно пил, он сквернословил (с тех пор, как мы сели за столик, я уже несколько раз слышала от него смачные ругательства) и, похоже, не питал ни малейшего уважения к женщинам. Вдобавок ко всему, при нем был пистолет.

Вот только какая ему выгода от моей смерти? Он все равно даже не упомянут в завещании. Если только у него нет договоренности с какой-нибудь из моих сестер. Но я не припоминала, чтобы он с кем-то из них вел себя как-то по-особенному. Ни подозрительных взглядов, ни перешептываний. Даже наоборот. Анхелика как будто его недолюбливала, а Каталина и вовсе держалась с ним безразлично. И все же, если здесь и находился кто-то, способный сознательно причинить другим несчастье, то это был именно он, отцовский управляющий.

– Так что вы об этом думаете, дон Кристобаль? – спросил Мартин.

Оба выжидающе глядели на меня.

– Простите, о чем вы?

– Альберто захотел вот узнать, как вы считаете: доброта – это врожденное или приобретенное качество?

Я задумалась над этим. Если речь шла о Кристобале или о моей матери – то, разумеется, врожденное. Насчет себя же я вовсе не была так уверена. Тот факт, что именно я уговорила своего мужа все бросить и последовать за моей и только моей мечтой и что сейчас я обманывала всех этих людей – и совершенно невинных, и кого-то виноватого, – все это говорило отнюдь не в пользу моих врожденных добродетелей.

– И то и другое. А вы как считаете? – обратилась я к Мартину.

– Я думаю, что вопрос этот слишком уж банальный – без обид, hermano, – бросил он Альберто. – Добро само по себе субъективно. То, что вы считаете добром, для меня может таковым и не быть. И как соотносится эта отдельно взятая доброта с общественными нормами и с законами, навязанными нам правительством или духовенством? И не является ли доброта самопожертвованием? Потому что всегда может возникнуть конфликт между тем, чего хотите вы, и тем, чего хотят другие. Но отчего желания и потребности других людей становятся вдруг более весомыми, чем ваши? Что будет, если к другим вы будете добры, а к себе – нет? И ведь тут важна еще и мотивация, верно? Что, если вы будете поступать как добрый человек, а в душе у вас будет единственное желание – истребить весь мир? Что, если вы делаете нечто хорошее только для того, чтобы другие сочли вас добрым? Так что вопрос тут на самом деле таков: что именно позволяет считать человека добрым – его действия или побуждения? – Мартин разлил остатки из бутылки нам на двоих с Альберто. – Что скажешь, падре?

– Действия.

– Но разве твой бог не должен знать, что происходит в душе у каждого человека? – спросил Мартин.

– Ну, так и что? – горячо возразила я. – Если у тебя дьявольские помыслы, но ты поступаешь с ними вразрез – то с чего вдруг тебя за это наказывать?

– Никто и не говорит о наказании. Я говорю лишь о теории морали.

Сцепив руки за головой, Альберто наблюдал за нашим спором, сложив губы в лукавой улыбке. Его хитровато-довольная мина сразу дала мне понять, что в детстве он был тем еще озорным мальчишкой.