Испанские братья. Часть 3

Уже давно погас для него последний луч человеческой доброты и участия. Мария Гонсалес сама стала узницей и принимала от людей расплату за проявленное милосердие. Бог вознаградил бы её иным образом, впрочем, Его награда ожидала её в вечности. Эррера, второй тюремный стражник, был человечен, но очень боязлив, и его обязанности редко приводили его в ту часть тюрьмы, где находился Карлос, который во всём был зависим от жестокого и злобного Каспара Беневидио.

Тем не менее Карлос не был духовно сломлен и уничтожен. Тонкая свеча веры, тихой покорности и преданности истине продолжала гореть, и невидимая сила не давала ей погаснуть. Некто очень хорошо сказал: «Любовь Господа конкретно к тебе, которую ты чувствуешь, которой наслаждаешься, без преувеличения, самое большое счастье, которое способен испытать человек. Она удовлетворит все желания твоего сердца, даже если остаток жизни ты проведёшь в одиночной камере за непроницаемой каменной стеной твоей тюрьмы».

Именно это — ничто другое — все долгие месяцы одиночества и мук поддерживало Карлоса и не давало ему пасть. Этого для него было достаточно, как и для многих других узников. Те, кто от случая к случаю получали к нему доступ и надеялись превратить закоснелого в своём упрямстве еретика в покорного кающегося, бывали удивлены спокойной уверенностью, с которой он их встречал и отвечал на уговоры и внушения. Иногда он активно противостоял злобе Беневидео, и так громко, как мог, пел под мрачными сводами любимые свои псалмы: «Господь — свет мой и спасение, кого мне бояться, Господь — крепость жизни моей, кого мне страшиться?» или «На Господа Бога я возложил упование моё».

Но Господь ещё не давал такого обетования, что Его сын будет избавлен от часов крайнего бессилия, глубокой печали и уныния. И такие часы наступали. В то самое утро, когда дон Хуан с донной Беатрис, освещённые ярким солнцем и овеянные свежим ветерком, проходили через ворота Нуеры на утреннюю прогулку, Карлос в своей одиночной камере переживал один из тяжелейших часов. Он лежал на циновке, закрыв лицо исхудавшей прозрачной рукой, а сквозь пальцы медленно капали слёзы. Он редко плакал, потому что слёз у него уже не осталось.

Накануне вечером его посетили два иезуита. Его гости всегда преследовали одну цель. Вот и эти, взбешённые его остроумными и меткими ответами, долго терзали Карлоса уговорами и угрозами. Наконец, одному из них пришло в голову упомянуть о судьбе лютеран, погибших на двух больших аутодафе в Валладолиде.

— Почти все еретики, — говорил иезуит, — хоть в тюрьме и проявляют упрямство не меньше вашего, в итоге всё- таки осознают своё заблуждение, и ещё у позорного столба принимают примирение. Во время последнего акта очищения веры в присутствии Его величества короля Филиппа один только де Гезо… — он умолк, поражённый внезапным волнением узника, который до сих пор с таким самообладанием выслушивал все их угрозы и упрёки.

— О, де Гезо! Он тоже казнён! — застонал Карлос, на мгновение предавшись столь естественному чувству острого сострадания и боли утраты. Однако довольно скоро он овладел собой.

— Вы знали его? — спросил иезуит.

— Я любил и уважал его. Моё признание теперь уже не может ему повредить, — ответил Карлос, привыкший к горькой мысли, что каждое имя, о котором он отзовётся с любовью, будет покрыто бесчестьем, и человек тот подвергнется преследованиям и гонениям. — Но если Вы хотите проявить ко мне доброту, то, пожалуйста, расскажите мне о его последних часах, всё что он, может быть, сказал перед своим концом.

— Он не мог ничего сказать, — сказал младший из иезуитов, — прежде чем покинуть тюрьму, он наговорил столько хулений относительно святой церкви и пресвятой девы Марии, что во время всей церемонии он был с кляпом во рту.

Эта вопиющая несправедливость — не дать осуждённому на смерть сказать хоть слово свидетельства истины, за которую он умирал — до глубины души потрясла Карлоса. И он не справился со своим возмущением:

— Бог воздаст вам за вашу жестокость, — сказал он, — идите, наполните меру вашей вины, у вас немного времени. Скоро Бог явит другое зрелище, грознее ваших пресловутых аутодафе, тогда вы, мучители и палачи, воззовёте к горам и холмам, чтобы скрыли вас от Божьего гнева!

Когда Карлос остался один, гнев его погас и возмущение улеглось. Со всех сторон его окружала холодная безжалостная жестокость и злоба. Не в такой напрасной и бесполезной борьбе мог он найти и сберечь глубокий, устойчивый мир, но только у ног Спасителя, только с этого места он мог смотреть на своих палачей с сожалением и прощать им.

Возмущение его улеглось, но глубокое горе осталось. Благородный де Гезо, облачённый в отвратительную замарру, с бумажным колпаком на голове, лицо изуродованное кляпом — это видение не покидало его. Он почти забыл о том, что всё это уже прошло, что для его друга борьба закончилась, и он пожинает теперь плоды победы…

Если бы Карлос смог узнать, как принял смерть де Гезо, это послужило бы ему большим утешением.