Испанские братья. Часть 3

Несмотря на царившую в замке атмосферу подавленности и тоски, донна Беатрис не могла не чувствовать себя счастливой. Разве не принадлежал теперь дон Хуан на все времена только ей? И она с рвением, любовью и талантом, порождённым любовью, всячески старалась скрасить безрадостную жизнь Хуана, и с его строго и мрачного лица временами исчезали тени.

Дон Хуан не мог говорить о постигшем его несчастье. В течение многих недель он ни разу не произнёс имени своего брата. Если бы он поступал иначе, было бы легче и ему и Долорес. Её сердце, полное невысказанной тревоги и неясных догадок, часто тосковало о том, чтобы знать, что думает молодой господин о судьбе брата. Но спрашивать об этом она не осмелилась.

Наконец мучительное и тягостное молчание было сломлено. Однажды утром старая попечительница с достаточно недовольной миной заговорила с молодым господином. Они стояли в маленькой комнате рядом с галереей. Она держала в руке маленькую книгу и говорила:

— Пусть Ваше благородие простит мою смелость, но нет ничего хорошего в том, что Вы вот так свободно оставляете её на столе. Я всего лишь тёмная прислуга, но даже мне известно, что это такое и откуда оно взялось. Если Вы не хотите её уничтожить и не можете держать в тайне, то я настоятельно прошу отдать её мне.

Хуан протянул руку за книгой и сказал:

— Она мне дороже, чем всё остальное, чем я владею.

— Наверное, она Вам дороже жизни, раз Вы так небрежно оставляете её у всех на виду, — не без скрытого сарказма сказала Долорес.

— У меня больше нет права отвечать на твои слова утвердительно, — отвечал Хуан. — Скажи, Долорес, как бы ты отнеслась к тому, если бы я продал это имение? Оно и так большей частью заложено — что ты скажешь, если я покину страну? — Хуан ожидал, что она сейчас закричит от удивления, испуга или сожаления.

То, что Альварес де Менайя собирался продавать наследие своих отцов, само по себе было делом неслыханным, и в глазах людей его круга поступком безумным, если не преступным. Но что же оно должно было означать для человека, который ценит имя Сантилланос и Менайя намного выше собственной жизни?

Но тихое лицо Долорес не изменило своего выражения.

— Сейчас уже ничто не может разбить моё сердце, — бесстрастно ответила она.

— Ты бы поехала с нами?

Она даже не спросила, куда, ей это было безразлично. Мысли её были обращены в прошлое.

— Разумеется, сеньор, если только у меня будет уверенность в одном…

— В чём? Скажи мне, если смогу, я тебе её дам.

Вместо ответа она молча отвернулась. Потом, снова повернувшись к нему, спросила:

— Вашему благородию будет угодно ответить мне — не эта ли книга гонит Вас на чужбину?

— Да. Я должен говорить перед людьми правду, а здесь это невозможно.

— Вы уверены, что в ней правда?

— Да. Я читал благую весть, во тьме и при свете. Я читал её, написанную кровью и… огнём!

— Но простите мне этот вопрос — сеньор, она даёт Вам счастье?

— Почему ты это спрашиваешь?

— Потому что, сеньор дон Хуан, — она говорила с усилием, но обдуманно, и не сводя с него глаз, — того, кто Вам её отдал, она несомненно сделала счастливым. В этом я уверена. Он был здесь, и я за ним наблюдала. Когда он прибыл сюда, он был болен душой и очень несчастен, не знаю по какой причине. Но из этой книги он узнал о великой любви Всемогущего, и ещё он узнал, что Спаситель Иисус Христос — его друг, и тогда его печаль прошла, и сердце исполнилось радости, такой радости, что он и мне об этом сказал, да, даже тому ничтожеству из деревни, тому он тоже сказал правду. И теперь я думаю… — она смолкла, напуганная собственной смелостью.

— Что ты думаешь? — Хуан с трудом скрывал, как его задели эти словами.

— Ну, сеньор дон Хуан, я думаю, что если в этой вести истина, то, может быть, и не так трудно за неё страдать. Пресвятая дева! Да разве, к примеру, для меня не было бы радостью, если бы меня бросили в тёмное подземелье, если бы меня повесили или сожгли, и этим я добилась бы свободы? На свете есть более страшные вещи, чем боль и заточение. Где есть любовь, сеньор, — иногда мне кажется, что господа инквизиторы в его случае судят превратно. Может быть, они очень умные и учёные, и наверно уж, благочестивы и справедливы, грех в этом сомневаться, но и они иногда способны ошибаться. Совсем недавно, поскольку мои старые глаза стали плохо видеть, я приняла солнечный луч, что упал на дубовый стол, за пятно, и тёрла-тёрла его, надеясь стереть. Господи, прости, что я вмешиваюсь в тайные Его дела, но так, как со мной, может произойти и с ними, они могут принять божественный свет, что падает на души, за отсветы дьявольского огня. Но свет солнца всё-таки окажется ярче.

— Долорес, ты сама уже наполовину лютеранка, — с удивлением воскликнул Хуан.