Испанские братья. Часть 3

Уже наступила ночь, когда в сопровождении слуг из сада Сан-Себастьяна возвратился дон Гарсиа Рамирес. Донна Инесс, сидя в патио, ожидала возвращения супруга. Она выглядела бледной и измученной — великое празднество в Севилье было для неё чем угодно, только не радостным событием. Дон Гарсиа снял плащ и шпагу, и велел слугам удалиться. Когда супруга пригласила его к приготовленному для него ужину, он проявил необычное для себя недовольство:

— Не привык я видеть от тебя, сеньора, такие нелепости — в полночь звать человека к завтраку! — Но всё-таки большими глотками выпил стоявший рядом с жареной дичью и белым хлебом херес.

Наконец, после долгого терпеливого ожидания донна Инесс услышала то, чего жаждала услышать.

— О да, всё кончено! Да хранит нас пресвятая матерь Божия! Я никогда не видел такого упрямства, я даже не счёл бы его возможным, если бы не видел всего своими глазами! Преступники до последнего момента ободряли друг друга. Две девушки, сёстры Гонсалеса, уже у позорного столба повторили своё кредо. После этого братья-служители умоляли их оказать собственной душе милосердие и повторить только одно: «Я верю в святость римско-католической церкви» Они ответили: «Мы последуем примеру нашего брата». Когда дона Хуана Гонсалеса освободили от кляпа во рту, он воскликнул: «Ничего не добавляйте к вашему прекрасному свидетельству!» Несмотря ни на что, было приказано исполнить приговор. Один из монахов сказал мне, что они умерли в истинной вере. Я не думаю, что будет грехом питать надежду, что это так и было.

После короткой паузы он продолжал взволнованным голосом:

— Больше всего меня удивил сеньор Кристобаль. Уже у столба некоторые монахи ввязались с ним в спор. Когда они поняли, что к ним прислушивается публика, и может быть сказано такое, что послужит душам во вред, они перешли на латынь. Наш доктор тотчас последовал их примеру. Я сам не слишком образован, но присутствовали весьма учёные мужи, которые запомнили каждое его слово. Они потом сказали мне, что приговорённый говорил с таким благородством и изяществом, будто участвовал в диспуте на главный приз в университете, а не стоял в ожидании, когда зажгут огонь, в котором ему суждено заживо сгореть. Это неслыханное самообладание, откуда оно? От дьявола, или… — он смолк на полуслове, — сеньора, ты знаешь, который час? Во имя неба, пойдём отдыхать!

— Я не могу, пока вы мне не скажете ещё одно — донна Мария де Боргезе?

— Может быть, на сегодня хватит?

— Нет, я обещала, и должна просить Вас рассказать мне, как она приняла смерть…

— С непоколебимой твёрдостью. Дон Хуан Понсе де Леон просил её кое в чём уступить, но она отказалась и заявила, что сейчас не время для выяснения частностей, лучше им подумать теперь о страданиях и смерти Спасителя (в этом, видно, смысл их веры). Когда её привязали к столбу, её окружили монахи и братья, и стали уговаривать её хотя бы повторить кредо, она сделала это, но стала при этом по-своему его комментировать, что, наверное, сочли проявлением ереси. Тут же последовал приказ застрелить её, так что она умерла чуть ли не в тот момент, когда ещё свидетельствовала.

— Так она не очень страдала? Она избежала гибели в огне? Благодарение Богу!

Минуту спустя донна Инесс стояла у ложа брата. Он лежал в прежнем положении, закрыв рукой лицо.

— Брат, — с нежностью сказала она, — брат, всё кончено. Она не страдала. Это был всего лишь миг.

Ответа не было.

— Брат, разве ты не рад, что она не почувствовала гибельного огня? Разве ты не можешь благодарить за это Бога? Брат, ответь же!

И опять не было ответа.

— Не мог же он заснуть! Это невозможно!

— Гонсальво, ответь же, брат!

Она склонилась над ним, осторожно сняла руку с его лица. В следующий миг пронзительный крик разнёсся по дому. Прибежали слуги и сам дон Гарсиа.

— Он мёртв! Боже милосердный и пресвятая дева, спасите его погибшую душу! — сказал дон Гарсиа.

— Если бы только он принял святые дары, тогда бы я утешилась, — донна Инесс упала на колени возле ложа и горько заплакала. Так нищий вместе с царскими детьми прошёл через золотые ворота на пир в великолепные чертоги вечности. Кончилась его беспокойная, исполненная страстных порывов земная жизнь. Мятущееся сердце обрело покой. Всю жизнь заблуждавшийся, но искренне раскаявшийся Гонсальво вошёл в те же ворота, что и Лосада, Хуан Гонсалес и Мария де Боргезе, увенчанные ослепительно сияющими венцами мучеников. Во многих обителях для него также нашлось место, как и для победивших венценосцев. На нём были те же одежды, что и на них — белоснежные, омытые до совершенной белизны в крови распятого за грехи мира Агнца Божия.

Глава XXXVIII. Опять в Нуере