Испанцы Трех Миров

Нет ничего удивительного в том, что творчество Жозе Мариа де Эредиа заинтересовало испаноязычных читателей. В своем интересном предисловии к собранию собственных переводов на испанский язык произведений Эредиа Антонио де Сайас[497] сравнивал его с испанскими авторами «золотого века». При этом особое внимание он уделил выявлению «иберийских» корней (эта черта присуща почти всем работам испаноязычных исследователей). Переводчик видел в Эредиа «великого испанского поэта не только из-за его родословной и имени, но и по всем проявлениям его средиземноморского стиля, по поразительному чувству созвучий, по искренним переживаниям, которыми проникнуты все те испанские эпизоды, которые были выбраны замечательным поэтом для его безупречных строф»[498]. Сходным образом его творчество оценивают Франсиско Контрерас: «Американский испанец, Эредиа был одним из величайших поэтов Франции; француз, он был одним из величайших певцов испанской славы: Ронсар в доспехах прославленного рыцаря из Ламанчи; Лопе, заносчивый, как Сирано»[499], и Асорин: «Эредиа — испанский поэт, по ошибке писавший по-французски»[500].

Задолго до того, как в 1905 году А. Гонсалес организовал в гавайском «Атенее» чествование Ж.-М. де Эредиа, кубинцы проявляли интерес к литературной карьере своего знаменитого соотечественника, который был еще кубинским подданным, не был избран во Французскую Академию и стихи которого еще не были собраны в «Трофеи». Из наиболее интересных отзывов можно упомянуть работы Мануэля де ла Крус[501], в которых доказывается, что Эредиа сформировался как поэт в Гаванском университете и в своих французских стихах оставался латиноамериканцем.

Наконец, нельзя не упомянуть о том, что многие испанские и латиноамериканские поэты испытали воздействие творчества Ж.-М. де Эредиа. Среди них выдающийся реформатор испаноязычной поэзии никарагуанец Рубен Дарио, кубинец Хулиан дель Касаль, каталонец Жеронимо Санне.

9

На чужом языке легче думать и описывать, чем чувствовать. Не случайно в Средние века побуждение отказаться от латыни и воспользоваться народными языками возникло прежде всего в поэзии, в то время как языком философии, теологии и науки еще долгое время оставалась латынь. Этим же объясняется тот факт, что в науке и литературе известно немало крупных ученых и писателей, бывших либо двуязычными, либо писавшими свои сочинения на «чужом» для них языке, заменившем родной, в то время как сколько-нибудь примечательных поэтов, ставших классиками иноязычной литературы, считанное количество. Одним из них был Жозе-Мариа де Эредиа. Однако он парадоксальным образом не нарушает этого правила. Не умаляя достоинств «Парнаса», можно сказать, что как литературное направление в интересующем нас плане он был наиболее «прозаичен». Следование общепризнанным образцам стиля — непременное условие для творческого усвоения поэтом иноязычной поэтической культуры и особенно для творческого включения в нее. Выбрав «Парнас»[502], Эредиа выбрал литературную группировку, в которой слой традиций имеет гораздо большее значение, чем слой индивидуальный.

Для любого двуязычного писателя ориентация на статику метрических, интонационных и образных элементов имеет и свою оборотную сторону. Следствием является замкнутость стиля в некие условные рамки. Однако поскольку «замкнутость» как таковая входила в парнасский эстетический комплекс, эта объективная особенность творчества Ж.-М. де Эредиа не только не умаляла достоинств его поэзии, но и оказывалась литературным достижением. Другими словами, требования нормы и литературно-языковой традиции наложили существенный отпечаток на творческую индивидуальность поэта. Однако именно концентрированность этих требовании к кубинцу Эредиа, препятствовавшая особенно ярким проявлениям индивидуального стиля, является одной из причин оригинальности его как писателя. Думается, не случайно из всех парнасцев Эредиа оказался наиболее верным канонам школы, наиболее консервативным в обращении со стихотворным материалом[503].