Испепеленный

Я слушал, оцепенев, до того это было серьезно — и поиск подлинного, и прорыв в бездны экстаза… Но ведь и я когда-то квасил не меньше, а куролесил еще и куда побольше, это же я, а не он обходил Восьмерку по карнизу третьего этажа, это же я, а не он забирался на подъемный кран, чтобы вывернуть испепеляющую лампищу, а после бахнуть ее в сортире. Зачем? Зачем крутится ветр в овраге? Сверх этого я тоже галлюцинировал под музыку, и у меня першило в горле от песчаной пудры, когда я с закрытыми глазами слушал «Болеро» Равеля, и у меня сжималась грудь от любви к этим печальным бескрайним снегам, когда я изнемогал под увертюру к «Борису», и я восходил к небесам вместе с рассветом на Москве-реке, и я жаждал погибнуть за какое-то правое дело, когда отдавался громам Бетховена, — и вот мне была отведена роль батона-зануды! И что, я должен был ее принять?! Вернее понять, сказать: да, сынок, реальная жизнь — это скука и тоска, а счастье в экстазах?!. Я любил Костика как самого себя: лучше быть несчастным, но большим, чем счастливым и мелким! Масштаб человека — это масштаб дела, которым он захвачен, а если он рвется не к достижениям, а к экстазам, то это и есть мастурбационная культура, замена деяний переживаниями. Да, кто первым умер, тот и прав, и меня вместе с муками горя терзают еще и муки совести, но я и на этой дыбе над этой жаровней буду твердить: бороться не с темнотой человеческого ума, не с беспощадностью миро­здания, а с убогими людскими запретами, подменять подвиги экстазами — это отступничество и шулерство, вот с тем и примите-с!!! Это маменькины сынки больше всего на свете ненавидят свою бонну, ее запреты кушать в постели!!!

Я выкрикивал эти слова падшему Ангелу, уже не заботясь, что подобные вопли — это грязь, грязь, грязь…