Испепеленный

И тут голос Ангела зазвучал насмешливо и спокойно, без нервной скороговорки, без деланой скучающей зевоты и без опережающей задиристости, торопящейся оскорбить раньше, чем оскорбят его. Он говорил о себе в третьем лице.

О, как он страстно желал принадлежать к породе людей, слушающих рок! А эти, играющие рок, он видел их на фотографиях — как они были великолепны! Драные, волосатые, орущие. Гитары, микрофоны, ударные установки, провода по всей сцене. Вот это — жизнь. Вот это — действительно. Они казались ему пророками. Да они и были пророками. Людьми, несущими какую-то истину, откровение. В чем была эта истина, точнее даже истинность, он даже и не задумывался, никакие слова тут были и не нужны, бесполезны. Рок, при всей своей гипертрофированности, даже надрывности (надрывность, — но без надрыва, наоборот, — сила, как будто сила самой жизни, бьющей ключом), при всех своих как бы «ненастоящих» качествах и казался ему именно настоящим. Настоящим, подлинным, истинным. Ненастоящее — это школа, учителя, одноклассники-жлобы, папаши-мамаши, вечно требующие какой-то ерунды, чуши. Вот это все — как раз и есть ненастоящее. Фигня какая-то, туфта… Порой, правда, довольно назойливая, к сожалению. Чем меньше о ней думать, тем лучше. Чем лучше научиться ее не замечать, тем лучше. А классическая музыка — фраки, залы, раскланивания… Что-то от костюмного фильма. И сам звук классики — тоже какой-то костюмный. Вот в роке — поет, так поет, играет, так играет. Орет, так орет. Как на душу легло.

И голосу Ангела отозвался вопль. Но уже не безобразно сорванный, а музыкальный. И в этом вопле было столько страсти и красоты, что у меня из глаз покатились слезы счастья и восторга. Так вот что, оказывается, я пропустил…

Зато о вокально-инструментальных ансамблях — фу, пакость! — он отзывался с гадливостью: чистенькие, паиньки… Задушевность — это слово произносилось с самым большим омерзением.

А голос неслыханного — умиротворенного Ангела, деликатно выждав, пока я просморкаюсь, продолжил просветленно. Про алкоголь. Он открыл его для себя где-то к концу девятого класса.И сразу же, как когда-то с роком, понял: «Это мое». Вот еще одно, с чем надо шагать по жизни. Но Джим Моррисон, шаман. Его голос. Его смерть в двадцать восемь лет. Для него именно Джим Моррисон и стал воплощением рока. Madness, loneliness. Безумие, одиночество. Отчаяние, ярость, бунт, взрыв, экстаз, безумный рывок черт-те куда, и черт с ним, что будет потом. Все время на грани гибели. Может быть, благодаря Джиму Моррисону он окончательно понял, что смерть в основе всего.

Во всех сильных, глубоких, значительных переживаниях — в их самой глубокой основе — всегда она.

Не слишком ли рано я ему открыл, что смерть — самое большое, что есть в жизни, только она и заставляет нас тянуться к великому и вечному, будь мы бессмертными, мы бы так и копошились в соре, как младенцы. Я открыл… А то бы он сам этого не понял.

Наркотики — это было то, что еще сильнее отделяло их от всех остальных, спаивало их союз еще теснее, делало его еще более ценным.

Идти на запрет — что может быть прекраснее и достойнее!

План. Некрасивое, уголовное слово, не то что изысканная битническая марихуана, хотя означает одно и то же. Впрочем, ее часто называли и анаша — на восточный лад. Это уже лучше. Курит анашу — пальчики оближешь! Но чаще ее называли трава, дурь, шмаль, масть.

Так вот ради чего он начал курить! И так на это подсел, что готов был лучше остаться без хлеба, чем без курева. Больше того — отказаться от мечты. Он целые годы грезил об Индии, но когда Сол предложил ему оплатить поездку, он испугался: как, десять часов не курить?..

Были еще и другие наркотики — еще более крутые: ими нужно было шмыгаться. Это бы уж совсем возвысило нас в собственных глазах! Но шмыгаться они боялись.

А хандра, страх смерти совершенно куда-то подевались. Какой, к черту, страх смерти, если жизнь так обалденна, так умопомрачительна?!!

Действительно, сушеная, измельченная трава. И запах от нее — тяжелый запах зелья, дурмана. Не разочаровывал.

И пошло, и поехало. Лихорадка. Музыка — трава, трава — музыка. Укуривались где только могли, в основном по параднякам, потому что стояла уже глубокая осень, последняя школьная осень. Иногда и на улице, там, где людей поменьше. Иногда, если у кого-то не оказывалось родителей, шли к нему, курили шмаль и слушали музыку. Поначалу ржали от травы как безумные, заходились в припадках смеха. Раз он уж думал, что скончается, он корчился от смеха на полу, и было никак не вдохнуть, не вынырнуть из смеха.

Он однажды и на военной кафедре вдруг начал давиться хохотом, стоя по стойке смирно перед полковником. Тот сначала возмутился, но потом что-то понял и отправил его умыться.