Испепеленный

От мечты причаститься невиданной энергии в Норильске-666 я тоже гордо отказался: не хотите — не надо, и без вас проживу. Однако ничем не запятнанное счастье я испытывал только тогда, когда что-то делал для Ангела — не для его тела, это был всего лишь долг, для его души. Отвозил его, к примеру, в цирк-шапито на другом конце города, а он, потненький, источающий легкий запах зверинца, сидя у меня на коленях, возмущался дрессировщиком, виртуозно пощелкивающим своим бичом: «Они ничего плохого не делают, а он их бьет и бьет! Я его буду ругать!» И кричал своим звонким-презвонким голоском: «Лысый, лысый!» — «Тихо, тихо! А то я ведь и на свой счет могу принять».

По вечерам я читал Ангелу вслух, что восхищало меня самого, и он слушал очень внимательно. Когда я прочел: «Трубы трубять в Новеграде, стоять стязи в Путивле», — он заметил: «Как печники». Печники у нас на кухне перекладывали плиту и оставили довольно много сизой жести, из которой я наколотил протвеней, как их именовала бабушка Феня. А когда, борясь со спазмами в горле, я читал ему «Короля Лира», заслушалась даже Колдунья: «Ты так его прочел, что я первый раз прониклась… А то думала, просто сказка, никакой логики». — «Это шекспировский мир. Безумный и ослепительно-прекрасный». Ангел вспоминал эти слова и через много лет, а я-то считал, что он мне навеки изменил, когда в Старо-Петергофском квартале, где мне наконец-то дали двушку и где мы начинали с прогулок по окрестным осыпающимся дворцам и с тарзанских игр в догонялки на раскидистых ивах над ручьями с крокодильими тушами завалившихся в воду стволов, — там он обзавелся знакомствами с какими-то пузырями земли: они были интересные.

Но разве мы с Колдуньей были неинтересные? Когда их в школе попросили написать об увлечениях родителей, Костик написал, что мама любит печь пироги и уносит их на работу (с этой щедрости и начался Колдуньин путь наверх), а папа любит прыгать по деревьям. Мама не только уводила свои невиданной пышно­сти пироги к работе, но и приводила работу к пирогам: гости из Колдуньиной лаборатории у нас не выводились, и веселились мы не хуже, чем в незабвенной Восьмерке. Колдунья раскрутила среди соратников и соратниц такой трудовой энтузиазм, замешенный на дружбах и влюбленностях, что они вполне могли бы сказать совершенно всерьез: трудовые будни праздники для нас. Рядом с ними даже я начинал шутить и хохотать, а не только острить и посмеиваться. Ангел тоже сверкал глазенками, первым смеялся, но понемногу все дальше уходил от земного. Как-то утром у Колдуньи часть макарон приварилась ко дну кастрюли, она залила кастрюлю водой, а сварившиеся макароны положила в термос с широким горлом, чтобы Костик после школы ими пообедал. В положенное время позвонила ему с работы: «Как тебе макароны?» — «Ничего, только воды слишком много». — «Это не вода, это масло». Он не возразил — масло так масло. Оказалось, он добыл макароны из залитой кастрюли и съел. Ничего, только воды слишком много.

И вот этот юный небожитель задружился с какой-то гопотой.

Сначала мне даже нравилось, что он не отрывается от масс в нашем научном городке, хотя при родной советской власти еще поди оторвись. Это легендарному ректору, великому геометру, пригрезились наши Нью-Васюки, совет­ский Оксфорд строгой мавзолейной архитектуры, где учащие и учащиеся живут в едином культурном пространстве — мы и жили среди кустарников и бурьянов, по которым скитались и жалобно мычали и блеяли заблудившиеся коровы и овцы из цыганского поселка, хранившего свой прилошадный образ жизни между учебными и жилыми корпусами (когда ты шел пешком на работу, тебя непременно пыталась цапнуть какая-нибудь псина — это удалось самой подлой, которая молча поднырнула под мой портфель и начала натягивать на мою икру не налезающую на нее пасть, остались фиолетовые рубцы). Студенты, оторванные от театров и музеев, ограниченные круглым Домом культуры, именуемым Шайбой, и впрямь сделались похожими на пэтэушников, а преподавательский кирпичный квартал на три четверти заселили незатейливой пригородной публикой.

Это была родная стихия и для меня, и для Колдуньи, но для сыночка она желала чего-то более изысканного и спрашивала жалобно, почему он не желает дружить с профессорскими отпрысками. «Да они, кроме «Мастера и Маргариты», ничего не читали! Буржуйчики…» С большим отвращением Ангел произносил только слово мажор. Зато независимость все искупала. Поэтому он не просто задружился с квартальскими уродами, он гордился этой дружбой. Еще бы, такие имена! Киса, Грыжа, Парамон, Стив, Алекс, Гном, Бундес, Кристмас! Это трусливые буржуа зажаты своими стандартами, а каждый урод уродлив по-своему.