Испепеленный

Не расстраивайся, дорогой сыночек, ты растянул мою казнь лет на тридцать. Но, чисто точности ради, я же не просил возводить меня в божество, я никогда ни на что подобное не претендовал! Я хотел быть другом, а не Богом! Ты сам меня возвел и сам же за это возненавидел! Впрочем, сын мне никогда ничего подобного не говорил!! Но мне снова ответил дивный голос падшего Ангела, Ангела-мстителя, наконец-то освободившегося от своей вечной иронии — глумления над собственным отчаянием.

ВБИХ — это Воинское Братство Интеллигентных Хлюпиков. Допустим, вы сделали триумфальный доклад, вы кумир, а через пять минут в подземном переходе три дегенерата делают с вами что хотят. Так вот и достало нас такое положение вещей. И мы создали нашу организацию. Тот самый ВБИХ. Ни один мелкий баклан на выстрел не подойдет к члену ВБИХ, хотя недавно два каких-то дегенерата полезли все-таки к нашему, мать их! Пришлось обоим бошки отпилить на хер. Обыкновенной бензопилой «Дружба». Ну и в газетах чтобы это было. С намеком. Поначалу люди не понимали, кто мы такие, но со временем поняли. Были отдельные непонятливые, но они уже давно на кладбище, где им и место. Взгляните на толпящуюся метрошную публику. Сравните их огромный мирок и наш крошечный мир. Они не пересекаются. Мы читаем свое — они свое. Мы слушаем — свое, они — свое. Мы смотрим… И так далее. Мы живем на одной территории — и это единственное, что нас связывает. Мы хорошо поняли: что бы эти ни устроили — нам среди них места не будет. Ну и мы стали бороться за свои интересы, здесь и сейчас, не вынашивая утопических планов (теократия какая-нибудь или наоборот — ультрадемократия). А от этих мы отделились — в рамках существующих государств и законодательств. И теперь мы опора существующего строя — хотя бы потому, что и при нем нам не так уж плохо живется, а никаких журавлей в небе нам не нужно — их все равно нет. А раньше мы были могильщиками этого самого строя. Вы, конечно, помните этих злобных, ненавистливых леваков, призывающих к гуманизму. Политиканы очень хорошо оценили эту перемену — и мы с ними дружим. Нам нужны они, а мы — им. И вместе мы держим неформальную, негласную круговую оборону против этих, — и способны ее держать хоть тыщу лет. Конечно, между нами и политиками случаются и конфликты, но ни одна сторона не стремится уничтожить другую, понимая, что в этом случае, рано или поздно, погибнем мы все — эти всё растопчут.

Ну вот, я же знал, что это все игра! Но что серьезно — мы с Ангелом тоже не могли обойтись друг без друга. Я еще в тот безобразный вечер думал, что между нами все кончено, но он, отревев сколько положено, как ни в чем не бывало прибежал ко мне с синим томом: «Это Маршак? Это Писарев?» (А услышав имя Кобо Абэ, он долго повторял одними губами: Кобо Абэ, Кобо Абэ…). Он и постарев оставался таким же — из-за пустяка мог вскочить и гордо удалиться, едва простившись, и назавтра прийти, улыбаясь как майская роза. Он не умел притворяться, и когда в нем нарастали обиды, он их и выкладывал. А то, чем зарядилась эта убогая лира, может быть только игрой.

Я вот не умею так быстро забывать, оттого и не делаю резких жестов, мне будет потом не развернуться обратно. («Ты не дерешься, чтобы не убить», — однажды сказал мне сын.) Но в тот раз, до слез растроганный его незлобивостью, я прочел ему балладу, которую так ни разу и не сумел прочесть, не переводя дыхание.

Этот старинный поморский рассказ в детстве слыхал я не раз. В море затерян скалистый Удрест. Волны бушуют окрест. А на Удресте всегда тишина. Там и зимою весна. Вольным ветрам на Удресте приют. Недруги в дружбе живут. Здесь мне требовалась пауза — перехватывало горло. Я понимал, что это всего лишь подделка, но проклятое горло не желало считаться с моими вкусами. Пушкинского делибаша и тютчевскую злящуюся зиму мы с Ангелом даже полюбили. А где-то в младших классах он читал прямо-таки с нежностью: по воде под ивняком ходит аист босиком… Зато насчет зимы всерьез задумался: только что учили «здравствуй, гостья-зима», а теперь «ведьма злая»…