Испепеленный

Из Средней Азии я привез ему историю, как мне в ухо заползла сколопендра, когда я спал у арыка (было такое дело), и я, чтобы ее задобрить, покупал у газировщиц маленькие стаканчики сиропа и выливал себе в ухо. Ангел слушал, нервно посмеиваясь: вроде бы и шутка — а вдруг нет? Когда мы начинали играть в льва и охотника и я издавал львиный рык (надо же воспитывать в нем мужчину!), Ангел, к досаде моей, начинал хныкать. «Ну что ты хнычешь!» — возмущалась Колдунья. «Потому что лев», — жалобно отвечал он. Тогда я накидывал себе на шею скакалочку (я пытался научить его скакать через нее, но так и не научил) и концы отдавал ему в пухленькие ручки. И тогда он радостно тащил меня, куда хотел, а я скулил так жалобно, что они с Колдуньей начинали меня жалеть. В наших играх я всегда отводил ему роль охотника — он стрелял в меня присосками, а я уворачивался. Но если он попадал, то я «в конвульсиях» начинал за ним гоняться сам, и он хохотал в испуге и восторге: какие бывают сложные конвульсии! Но он уже понимал и более тонкие игры, когда я изображал занудного старичка, который все брюзгливо подносит к глазам, — не хохотал, а счастливо улыбался. Или я изображал заевшую гнусавую пластинку: утомленное солн… утомленное солн… утомленное солн…

В играх с Ангелом я приходил в такой азарт, что ему приходилось меня останавливать. Помню, в прятках я пытаюсь укрыть его под польтами, подвесив за подмышки на моем шарфе, а он повторяет: это чересчур! Это чересчур, останавливал он меня и на качелях в парке — в материальном мире он был осторожнее меня, мне-то, когда я раскачивался один, всегда хотелось исполнить мертвую петлю. Зато, когда во время пряток во дворе я спрятался в колодец и просидел там, упершись ногами в противоположную стенку, пока все не сдались, он бегал за пацанами и требовал: «Во мой папа дает, да?» В те счастливые дни и случилась безобразная история, от которой меня корчит до сих пор.

Это снова был голос Ангела, совершенно свободного от затравленности, всегда прорывавшейся во вспышках его гнева.

Мы были в гостях. Остался в памяти только очень длинный стол с угощениями, чужие импозантные портьеры, создававшие в комнате комфортабельный полумрак. А на кухне были часы с гирьками и кукушкой. Я сломал часы, кажется, сделал что-то не то с гирьками. Сломал часы и надругался над кукушкой. Хозяев дома не было, но были родители, и я несколько часов томился, понимая, что неисправность часов будет обнаружена и будет совершенно ясно, кто их сломал. И я пошел признаваться отцу. Лучше признаться самому, прежде чем поймают, иначе твой грех не простится никогда. Я что-то сказал отцу, отец что-то ответил… не помню, что это был за разговор… очень короткий… Сейчас я тебя буду лупить, сказал отец. И я тебя, пролепетал я, падая в бездну ужаса. Потом отец, таская меня по комнате, бил ладонью по заднице, абсолютно не больно, но я все равно тонул, захлебывался в ужасе.

Я не захлебывался в ужасе, я в ужасе каменел. Ничего такого не было и быть не могло! Я спешил с работы, предвкушая, как буду читать Ангелу стихи без тех картинок, на которых он еще недавно тыкал в главных персонажей пухленьким коническим пальчиком: «Дида Коль!» (старый дедушка Коль). И обомлел. Ангел пинал по ногам своими резиновыми сапожками сидящую на моем богатырском табурете бабушку Феню, а та уныло его усовещивала: «Нельзя же ж бабушку пинать, разбойничек же ж ты маленький…».

Будь ему хотя бы лет десять, я бы влепил ему пощечину, но и сейчас нужно было немедленно сделать что-то такое, чтобы он постиг в сей миг кровавый, на что он ногу поднимал! Но после нашего слияния в Мусоргском и Маршаке перейти к грязному рукоприкладству без объявления войны…

— Я сейчас буду тебя лупить, — грозно произнес я, все еще надеясь, что он немедленно покается, но Ангел в ответ пролепетал:

— Это я тебя буду лупить!

И попытался пнуть меня своей резиновой ножкой.

В полной растерянности я схватил его за ручку и начал лупить по заднице, абсолютно не больно, как выяснилось. Мы закружились по тесной кухоньке, Ангел ревел, бабушка Феня хватала меня за руку, причитая: «Ты же ж его затрепал!» — трудно было придумать что-нибудь более безобразное. В эту минуту я ненавидел эту святую женщину: хорошо устроилась, она будет его распускать, а мне отводить роль палача!

В комнате я случайно увидел себя в зеркале — лицо у меня было совершенно белое. Не бледное, а именно белое, как известка.

Но отца я все равно уважал. Не просто уважал — преклонялся, боготворил и трепетал. Отец был прав всегда. Я мог спорить, беситься, но это была агония: я все равно знал, что прав он. Только лет с четырнадцати я ловил себя на мысли, что втайне хочу убить отца.