Испепеленный

Сам он, когда уже ходил в школу, ложась спать, нарочно ставил будильник на полчаса раньше, чтобы обрадоваться, что можно еще спать целых полчаса; со вкусом делился, как нужно давить мух, чтобы не испачкаться: нужно, чтобы муха щелкнула, и не более того; с вечера предвкушал, чтó будет есть на завтрак, про мамины божественные пельмени и беляши говорил, что их нужно не просто есть, но непременно объедаться до состояния умер щекою в соусе. Однако, чем старше он становился, тем больше росло и крепло его отвращение к плотскому миру, со временем он дошел до прямой ненависти к Рубенсу, к Снейдерсу — одна жратва. Правда, когда я сказал, что извержение красок, извержение плоти, как и всякая чрезмерность, уже не жратва, а искусство, он задумался.

Зато культ народа для него сделался безоговорочным поклонением низшему, перед репинскими бурлаками однажды произнес, кого-то пародируя: «Эту картину ненавидит вся мыслящая Россия». У него и Кустодиев попал под раздачу: если даже это ироническое, то все равно любование плотью, то есть тупо­стью! И Марлон Брандо в «Крестном отце» вызывал у него гадливость — слишком вальяжен. А у сытых и вальяжных должна земля гореть под ногами! Добрые голоса дикторов вызывали у него тошноту, равно как и актеры, играющие положительных героев. В конце концов он разлюбил даже Окорока — с детства обожаемого Джона Сильвера. Зато от Рериха он распахнул свои голубые мамины глаза: «Он же гений!», — и я смолчал, что Рерих теперь представляется мне поп­сой, хотя когда-то я буквально замирал перед ним от мучительного счастья.

У Тимурчика же все развивалось наоборот, от неприятия к приятию мира. Впервые увидев у нас огонь в печи, он закричал: «Газ!», — а сейчас он на собственном катамаране катает туристов по морям, по волнам и в своих фоторепортажах во всемирной электронной стенгазете не забывает показать, какие вкусные и разноцветные яства потребляют на Сардинии и на Ямайке. Мама Тимурчика Валерия, которую Сол называл Валеркой, происходила из профессорского семейства, и на их с Солом свадьбе ее мажорская компашка попыталась подшучивать над его любимой плотиной заодно со всей советской энергетикой. В отместку Сол принялся кататься на оснащенном колесиками журнальном столике, хватаясь за Валеркиных гостей или отталкиваясь.

Валерка была с детства таскаема по филармониям и по музеям, чтобы с уходом в самостоятельную жизнь раз и навсегда отсечь эти глупости. Мама же Костика, Колдунья, с детства стремилась попасть на те высоты, с которых Валерка стремилась спуститься, и вот Валеркин сын, унаследовавший материнский мужественный профиль, прочно стоит на воде, а Колдуньин сын забрался так высоко, что спуститься на землю уже не сумел.

В старших классах, когда его ни спросишь: «Есть хочешь?», — он всегда отвечал: «Не хочу». Чтобы через десять минут приняться за еду. Но все-таки первым движением было сказать миру нет.Пока мир не сказалнетему. Но я был счастлив ему прислуживать — наконец-то понял Колдунью. Когда она мне звонила, ее первый вопрос всегда был: «Ты ел?» А когда я опережал ее: «Ты ела?», — она заливалась счастливым смехом: ей нравилось видеть во мне гения не от мира сего, который сам-то забудет и поесть, если ему не напомнить. Но ел ли Костик — это меня реально заботило. Сам наутро бабой стал.

Я никогда на него не только не жалел сил — искал случая их потратить. Пока научил его ездить на велосипеде, пробежал километров десять, придерживая за сиденье, и вдруг, о счастье, он оторвался и летит, летит… Так он и шел на взлет — сам начал читать взрослую классику, уже и без меня кататься на электричке в Эрмитаж то к Рембрандту, то к Марке, и всюду видел что-то, чего не замечал я. Он сам изучил химию и алгебру, сделавшись в школе звездой местного значения. И мы с ним были уже не просто отец и сын, а старший друг и младший друг. Я мог дать ему больше знаний. Но он давал мне больше пониманий. Не было новой мысли, нового факта, нового образа, которыми бы я не спешил поделиться с ним, мальчишкой. И не было случая, чтобы он меня чем-то не обогатил — он откликался на всякий звук и его удваивал, утраивал. Думал ли я, что он стремился ввысь, чтоб было откуда падать. У него были отличные способности к рисованию: вдруг ни с того ни с сего без всякой подготовки очень похоже нарисовал Пушкина. А когда увлекся джазом, нарисовал Луи Армстронга почти профессионально. Но — постель не повод для знакомства, талант не повод для труда. Похоже, именно на него пало наказание Господне: труд — это кара за вкушение плодов познания, а не защита от тоски и отчаяния, как для большинства смертных, включая меня.