Испепеленный

Еще картинки вонзились, словно рыболовные крючки, — не выдрать. Мы собираем чернику, и Ангел, совсем еще маленький, присев на корточки, пытается посадить ягодку обратно на кустик. А потом пробует на прочность розового червяка, и мне приходится его притормозить: «Нельзя, он живой!», — и Ангел тут же начинает заботливо засыпать червяка землей, возвращать в родную стихию. И, кажется, чуть ли не на следующий день он прибежал зареванный: соседская Танька раздавила косиножку, просто чтобы посмотреть, как его ножки будут косить. «Он уже умер, а лапки косят!» — рыдая, повторял он. Когда Танька его самого валяла по земле, он был только раздосадован: «Сидит на мне, как на лошади… В Левашове живет».

Лет через десять в том же бору мы наткнулись на каменный фундамент финского дома. «Смотри, какая кладка — на века обосновывались…» — «И что ты об этом думаешь?» — Ангел вгляделся в меня своим фирменным взглядом. «Жизнь безжалостна, надо быть сильными». — «А я думаю: как можно жить в этом мире? А не вернуть творцу билет?» Но я твердо ответил: «Не дождутся».

Может быть, я слишком рано начал знакомить его с могуществом зла? А то бы без меня он об этом не узнал… Я-то был знаком с жестокостью и низостью, сколько себя пом…

Я был внезапно прерван бесконечно печальным и неузнаваемо прекрасным голосом падшего Ангела.

Терпи, терпи, терпи, терпи — в этом вся мудрость жизни. Сильный может вытерпеть, слабый нет.

Получалось, что я сильный. Ни за что бы не подумал. Я ведь так легко отчаиваюсь.

Да. Но никогда не сдаюсь, не выпускаю свой багор. И в науке я не сдался, я просто ее разлюбил. Потому что и любил не ее, а свою грезу о хрустальном дворце.

Память тут же нанесла мне удар под дых. Я спел маленькому Костику бравую песню, как молодцы из Новагорода срезали ивушку под самый корешок и сделали из ивушки крепких два весла, третью лодочку — все было очень оптимистично вплоть до красной девицы, которую молодцы прихватили с собой. И мелодия была красивая, и голос так дивно звучал, а Сыночек начал давиться слезами: ивушку срезали… Только это и расслышал.

Он и здесь меня превзошел — я в его годы умел жалеть только людей, клал себе на грудь в темноте скомканное байковое одеялко и шептал, давясь слезами: лежит на нем камень тяжелый, чтоб встать он из гроба не мог. Или: ребята малые ругались над хладным телом мертвеца — и только за то, что он бежал быстрее лани! А уж по части страхов я ему в подметки не годился. Я пугался только, когда что-то опасное реально стрясется, а Костик где-то что-то услышал про змей и бешеных собак и целый месяц рассуждал, кто из них страшнее. И что будет, если к палке привязать змею и ударить ею бешеную собаку. Успокоить его я не сумел, сумел лишь обеспечить витаминами из рябиновых ягод: забравшись на телеграфный столб (мне это было раз плюнуть), обобрал прилегающую к нему огненную рябину в райвольском дворе. Ягоды были страшно горькие даже с сахаром, Ангел передергивался, но, когда Колдунья убедительно повторила: «Это полезно, полезно!», — он перед каждой следующей ложкой, страдальчески морщась, повторял: «Полезно, полезно». Он еще долго, когда приходилось есть что-то невкусное, сам себя уговаривал: полезно, полезно… И каждое полезно теперь вонзалось кинжалом.

Он вообще часто бормотал себе под носик (носик ентот папин вострый, как-то умилилась бабушка Феня), и однажды я расслышал такой его диалог с самим собой: «Куда течет ручей? Сколько можно спрашивать одно и то же — в озеро!» От умиления я поцеловал его пухленькую ручку, и он удивленно спросил: «Зачем ты меня за руку поцеловал?» Подобные сантименты были пока что ему чужды. До его появления я думал, что они чужды и мне.

Когда-то я считал глупостью самоистязания, а вот сейчас это у меня единственная радость — раздирать раны.

Однажды Костика угостили бутербродом, а во дворе половинка вдруг отломилась и упала на землю. Он захныкал, добропорядочный толстячок, и попытался поднять, а я его утешил: «Курица съест». И с тех пор, когда у него что-нибудь падало на землю, он утешал себя сам: «Курица съест». До поры до времени он доверял взрослым больше, чем себе. Я довольно рано повез его в зоопарк, но там его заинтересовали только воробьи и шакал, которого он принял за собаку. «Похожа на Расула Гамзатова», — что-то для него доступное я из Гамзатова ему читал. («Кажется, как будто баран поет», — несколько позже заметил он про песню «Где же моя черноглазая, где?») Потом, усадив его на гранитный парапет и прочно обхватив поверх светлого пальтишка, выкроенного Колдуньей из роскошного салаватовского реглана, я через Неву показывал ему Стрелку, Зимний, Адмиралтейство, и он, как всегда, слушал очень внимательно, — слова уже тогда интересовали его больше, чем вещи. А потом мне захотелось глупо пошутить, и я спросил: «Если упадешь, что ты будешь делать?» Я хотел, чтобы он ответил что-нибудь бодрое: звать на помощь, барахтаться, — а он ответил жалобно и честно: «Тонуть». И начал елозить, чтобы слезть с парапета.