Испепеленный

Когда Ангел был совсем маленький, кто-то из нас с Колдуньей упомянул, что поэт Кольцов жил в Воронеже, и вдруг наш сыночек — вольный сын кефира — нежнейшим голоском начал повторять: «Ка-а, ка-а!» Это он перепутал Воронеж с вороной и показал, как она каркает. А до этого он нас иногда начинал запугивать, указывая на окно: «Там! Мамоз!» Или: «Пось!» — поезд. А допивши чай, радостно сообщал: «Ипий!». Или радостно грозил: «Гогоню, гогоню!» Или радостно откуда-то выскакивал: «От он я!» Но первую серьезную фразу он не произнес, а пропел ангельским голоском из арии Юродивого: «Лейтесь, ле-е-ейтесь слезы го-орькие…». Как ни глупо это звучит по отношению к младенцу, можно сказать, я его любил, но не уважал, — уважать я его начал только тогда, когда он запел, а потом заговорил. Уважать я могу только душу, и лучшая часть его души была необыкновенно возвышенна и чиста. Однажды в славную минуту, когда у нас на минуту отключились претензии друг к другу, он сказал мне с печальным недоумением: «Ты и умный, и утонченный, и при этом мужик… Все умеешь, всегда выдержанный… Как это у тебя получается?» — «У меня и не получается, — ответил я. — Удерживаюсь только от самого позорного». — «А почему я не удерживаюсь?» — «Ты более ранимый». — «Ты тоже ранимый. Просто ты более сильный». И я подумал: я сделался таким, как я, чтобы не сделаться таким, как ты. Ты мне открыл, что отчаяние нуждается в безупречном обрамлении. Если в твоей груди клокочет атомный реактор, он должен светить и согревать, а не крушить. Я слишком поздно узнал, что сказал обожаемый им Шуберт о Бетховене: «Он твердит мне: ты должен, ты должен! А что, если я не могу?!»

А я могу бесконечно тянуть из себя воспоминания, как жилы на дыбе. Но проще выдергивать засевшие в памяти осколки — они сами о себе напоминают. Болью.

Когда я вижу комара, в мою душу врезается осколок с отпечатком комара. Сыночек жалобно хнычет, потрясенно кося доверчивые глазенки на комара, погрузившего жальце в его сдобное плечико, — он еще не догадывается, что может прихлопнуть кровопийцу. Он и взрослым терялся перед кровопийцами, они всегда казались ему неодолимыми.

Когда я вижу что-то аппетитное — во рту вместо слюны я ощущаю вкус крови: маленький Ангел про все вкусненькое жалобно спрашивал: «Ты ме и дашь?» Нападет на меня икота — и новый осколок тут же задергается в глубине. Сыночек в таких случаях звонко выкрикивал: «Я икаю!», — а со временем освоил за­клинание: «Икота, икота, перейди на Федота, с Федота на Якова, с Якова на всякого». А когда его однажды долго выворачивало и я изнемогал от жалости, Ангел, чуть этой муке пришел конец, вместо жалоб и слез, которыми было залито его побагровевшее личико, только подытожил по-деловому: «Все уже». И в будущем во всех своих больницах он всегда был самым терпеливым и терпимым и к советской жрачке, и к вохре, то бишь к персоналу. Мне докторицы тоже не раз говорили, что таких отцов, как я, они еще не видели: я не просто каждый день просиживал у него до закрытия и делал с ним уроки, но еще и потешал приукрашенными байками из своего бурного прошлого, так что соседи по палате говорили ему с завистью: «Клевый у тебя батя». А в пятом классе перед удалением гланд Костик торжественно провозгласил: «Заутра казнь, но без боязни он мыслит об ужасной казни!» Цитаты очень рано сделались его коронным приемом. Когда мы с Колдуньей обсуждали, кого пригласить на Новый год, он посоветовал из Чехова: «Выбирайте, какие попухлявее». Про одноклассника-чеченца мог сказать: «Он мирной». Или похвалить троюродную сестру, досрочно сдавшую сессию: «Какой прогресс в мире животных и растений!» С совершенно искренней радостью, не замечая двусмысленного подтекста.

При всем его уме он плохо угадывал задние мысли, ибо сам их почти не имел. И совсем не понимал корыстных мотивов, в кино всегда переспрашивал, зачем тот-то сделал такую-то гадость. И простейшие ответы — из жадности, из зависти — повергали его в озадаченную немоту: очень уж сенсационным оказывалось открытие.

А осколки тем временем резали и резали мою душу. А жарко было в комнате или холодно, пахло чем-то или не пахло, я не чувствовал — у меня не было тела. Ведь почти все сигналы тела — это сигналы боли: где-то жмет, где-то трет, но сейчас душевная резь перекрывала все.