Испепеленный

Мы пошли по направлению к Финляндскому вокзалу и набрели на нарядного малыша, который при всем параде на естественном сиденье скатывался с горки. (Когда я про картинку «Поп и Балда» спросил Ангела: «Где поп?», — он робко показал на собственную попу.) А этот маленький денди его возмутил: «Как ему только разрешают?!» — «Ты бы тоже так хотел?» — поддразнил я. «Нет!!» — гневно ответил он. Бог ты мой, какой же он был милый, все надивиться на него не могли, какой он все принимающий и всему верящий! И за что же на него все это свалилось, свалилась его вечно страдающая, вечно неутоленная душа, заставившая в конце концов его именно лучшее в себе презирать, считать порядочность и доброту трусостью?.. Тоже чистоплюйство? Если в чем-то не все правда, значит, все ложь? Зато, когда пару лет назад я напомнил ему о потрясении Катюши Масловой — в ее душе совершился страшный переворот: она перестала верить в добро, — он с удивлением признал: «Гениально». Он откликался всему, что высказывалось от чистого сердца. За что на него свалилось это осатанелое неприятие мира? Не думал, что докачусь до таких идиотских вопросов. За что сваливается кирпич на голову? За что вулканы пожирают целые города? Ни за что, так мир устроен. Не признавать же, что именно мою брезгливость ко всему нечистому он усвоил и удесятерил, утысячерил.

До Финляндского мы подъехали на трамвае, и, когда какой-то мужик уступил ему место, Костик очень серьезно поблагодарил его: «Спасибо тебе, добрый человек». А на перроне он побрел куда-то вкось, не в силах оторвать взгляд от припадающего на правый бок хромого.

Дома Ангел долго рисовал большое здание и выводил на нем надпись косыми печатными буквами «ФЕЙЛЯНСКИЙ ВАКЗАЛ». Читать и писать, как и всему прочему, научил его я. Он никак не мог понять, почему буква называется «бэ», но читается не «бэ-а», а «ба», — пока я ему не объяснил, что правильное имя букв «бъ», «мъ», и он сразу зачитал: бъабъа, мъамъа… И слушать его заикающееся чтение для меня было наслаждением. Своей непонятливостью он меня вывел из себя только раз, когда в «Аленьком цветочке» перевоплотившееся чудовище благодарило купеческую дочь: «Ты полюбила меня, чудовище безобразное». Ангел никак не мог понять, почему оно называет красавицу чудовищем, а я никак не мог понять, с чего он это взял. Пока наконец до него дошло: «А это как “меня, Костика!”».

Но больше всего я любил что-то делать вместе с ним. В последний его месяц перед школой мы на полпути от Райволы к Терийоки набрели на дачный поселок, где в окружении грозных елей за штакетниками засверкали полосатенькие яблочки. Под которыми крепенькая старушка в поблекшем тренировочном костюмчике чем-то вроде тяпки сбривала гладко причесанную траву, похожую на водоросли.

— Бабушка, вам помочь? — не спросясь меня, проникновенно воззвал к ней Ангел.

Она строго пригляделась к нам поверх штакетников и сочла достойными. И мы с наслаждением на всех ее сотках выбрили траву по имени мелисса или что-то вроде того, а хозяйка в благодарность насыпала нам в тряпочную сумку килограммов пять красненьких яблочек. Мы сполоснули по штучке в кадке с дождевой водой (негигиенично, но напомнило детство), и Костик, с треском откусивши кусочек, поспешно поднес его к уху, чтобы послушать, как оно шипит, — он и взрослым так делал.

— Сочное, — удовлетворенно констатировал он, — надо будет Тимурчику отвезти.

А к этой бабусе он потом до самой школы ходил помогать по хозяйству, хвастался, что ему доверили размешивать кипящее варенье, и платы натурой больше не принимал, зато очень озабоченно рассказывал, какие перепады давления у его хозяйки: «Ты представляешь, сто девяносто на девяносто пять!» И с гордостью сообщал всем подряд, что она блокадница.

Когда Салават назвал своего сынишку Тимуром, я его даже подколол: назвал бы, де, уж сразу Абдуллой. Костик пропустил столь тонкую иронию мимо своих розовых ушек, зато назвал спеленутого Тимурчика куккой и сказал, что он сердито спит, но, оказалось, все запомнил и года через два объяснил мне, что имя Абдулла обидное, оно означает «раб аллаха», а вот Тимур был великий полководец (должно было пройти еще лет десять, прежде чем он пришел к выводу, что все величие полководцев основано на страхе, который они внушают, — вот величие ученых не требует страха).

Я специально катался в Белоруссию за антоновскими яблоками для Тимурчика; солодкие не покупал, зато антоновкой так набил абалаковский рюкзак, что меня разворачивало на поворотах, когда я гнался за поездом на пересадке. Костик это запомнил и тоже пожелал внести вклад в воспитание Тимурчика, который с рождения был настроен пессимистически и, когда его кормили, хныкал и уворачивался от ложки, а Костик азартно кричал: «Пихайте, пихайте!» Но, когда тот начинал глотать с усилием, Костик сдавленным от подавленных слез голосом укорял кормильцев: «Пусть давится?..»