Испепеленный

Но он потихоньку притерпелся к миру и даже, случалось, проявлял что-то вроде заботы о здоровье: однажды вечером, надрываясь, выволок на крыльцо тяжеленный табурет. И объяснил, заметив мой удивленный взгляд: «Воздухом подышать». По чавкающему осеннему двору он прохаживался по-хозяйски в резиновых сапожках и свитере, связанном Колдуньей из старых носков, солидностью и животиком напоминая норвежского шкипера и все принимая на этом свете. А на мой вопрос «Ты кто?» он отвечал уже не ликующим «Я сыночек!», а солидным: «Унук». И еще более солидным «с вудовольствием», когда предложишь ему что-то вкусное. Он много времени проводил с бабушкой Феней и кое-чего набрался: «место яму» (туда ему и дорога), «разу негде» (нет возможностей), «грозой яго подыми», «кашель бузует», а, зевнув, проборматывал меланхоличе­ски: охо-хо-хохонюшки, на чужой сторонушке солнышко не греет, без отца, без матери никто-о-о-о не пожалеет. Мог сказать о прянике: «С чаем выпью». Или вдруг всплывало младенческое: мы с товаришшем вдвоем, что захочем, то й споем.

Бабушка Феня всегда успокаивала по поводу его непохожести на других мальчишек: «Ничаго, врастется». Он и врастался. Обменял дорогую гэдээров­скую гоночную машинку на пластмассовую красную звездочку за то, что Колькин дядя в ней брал рейхстаг. А когда я сказал ему, что тогда пластмассы не было, он обиделся на меня, а не на Кольку. Испортил песню, дурак. Он старался походить на всех, кто демонстрировал уверенность. Однажды на прогулке он познакомился с энергичным ровесником, тоже прогуливавшимся с бабушкой. «Мой папа шофер!» — похвастался тот. «И мой папа шофер!» — «Какой шофер, твой папа навучный работник!» — «Нет, шофер!!» Тогда новый знакомец выложил последний козырь: «Мой папа пьяница!» — «И мой папа пьяница!»

Он на полном серьезе разговаривал с собаками в уверенности, что они его понимают, и дай ему волю, он бы поселил у нас в доме всех бродячих псов, предпочитая самых шелудивых, а кошкам и говорить ничего было не нужно — они умели читать по глазам. И он тоже читал в их глазах, что они в нем не нуждаются.

Он то и дело приносил с улицы какие-то судьбоносные вопросы: кто из них более грозная сила — «Маз» или «Краз»? Но чаще выкрикивал ликующей звонкой скороговоркой (сегодня она называлась бы рэпом) что-нибудь вроде: «Шейк-шейк-модный-танец, изобрел американец, обработали индейцы, а долбают европейцы — шейк!! Шейк, шейк, чудо века, шейк испортил человека, даже бабушка моя шейк долбает, как и я, деда за ноги хватает и по комнате швыряет, шейк!!!»

Шейком Ангел особенно порадовал Сола. «Наш пацан, есть на кого оставить Россию», — растроганно потрепал он Ангела по лысой головке. Летом Костик никогда не болел, зато в садике постоянно чем-то заражался и в тот заезд в райвольском больничном бараке набрался вшей. Пришлось его остричь и подержать в керосиновых компрессах, так что он выглядел совсем нашенским, прямо-таки детдомовским. Есть даже фотография нас с ним — он лысый, а я еще нет, я счастливый, а он вдумчивый. Уже в те годы он радостно бежал смотреть посылку от казахстанской бабушки, моей мамы — и отходил разочарованный: «Одна жратва…». «Я заучусь», — лет через пять смеялся он, досрочно изучая квадратные уравнения.

Иногда он, конечно, и капризничал, не совсем, слава те, Господи, был законченным ангелом, но Колдунья его сразу утихомиривала: «Это не Костик, это Никодим». Ангел понемножку вросся в компанию пацанят из нашего и соседних бараков, — этот Колька, Кольбен, тот Гейка, Геюшин, — они добирались даже до дэву — дорожно-эксплуатационного участка метров за двести от нас вдоль нашей Привокзальной улицы, тянущейся вдоль вечно гремящей железной дороги, а однажды мне донесли, что их шайка-лейка пыталась забраться на отцепленный товарный вагон и наш Ангел сорвался с довольно большой высоты. «За­гремел под панфары», — мрачно повторил он чьи-то слова. Я его даже не ругал — без таких подвигов мальчишка не мальчишка, я сам на втором месяце первого класса сломал ногу, прыгая в картофельную ботву (обмирал от ужаса, но все-таки прыгал!). Тем более, я его никогда не бил — особо и не за что было, и я слишком его для такой вульгарности уважал. А за то, что он не побоялся пролезть на четвереньках сквозь длинную трубу, я его даже похвалил.

Он каждый раз бежал к нам поделиться любым Кольбеновым враньем — что из одуванчиков делают горький мед или что в пруду за сараями зарыт миллион финскими деньгами и Кольбен даже покажет, где, если ему дать хотя бы сто рублей советскими, или что его мамаша никогда не стоит в очереди — перед нею все расступаются. Но чем Костик гордился даже и через много лет: когда начинал заливать я, даже и Кольбен слушал меня разинув рот.

— Крепкое растеньице, — радостно указала мне на загорелого Костика Колдунья, когда я вернулся из среднеазиатских странствий, где неплохо забашлял на погрузке водки и муки. Костик впервые тогда спросил, почему у меня волосы на руках. «Потому что человек произошел от обезьяны». — «Не от обезьяны, а из мяса».