Исполинское радио

Джим включил другую станцию, и гостиная наполнилась шумом вечеринки, вышедшей из берегов. Кто-то играл на рояле и пел.

Стоял жизнерадостный гомон.

— Хватайте бутерброды! — кричала женщина. Послышались взвизги хохота и звон разбитой посуды.

— Это, должно быть, Фуллеры, из одиннадцатой «Е», — сказала Айрин. — Они ждали гостей сегодня, я знаю. Я встретила ее в винной лавке… Ну что за прелесть! Попробуй еще что-нибудь! Интересно бы послушать жильцов из восемнадцатой «В».

В тот вечер Уэсткоты прослушали монолог, посвященный ловле лососей в Канаде, партию в бридж, реплики гостей, которым, должно быть, показывали любительский фильм, повествующий о двухнедельном пребывании на Си-Айленде, и жестокую супружескую ссору, в которой все время фигурировал какой-то банковский чек. Они выключили радио чуть ли не в первом часу и легли спать в полном изнеможении от смеха.

Ночью проснулся мальчик и попросил пить. Айрин дала ему воды.

Она выглянула в окно детской и увидела безлюдную улицу. Огни были всюду погашены. Айрин прошла в гостиную и включила радио. Раздался кашель, стон, и мужской голос спросил:

— Как ты себя чувствуешь, моя милая?

— Да ничего, — отвечал усталый женский голос. — Ничего… Но знаешь, Чарли, — продолжал голос уже с некоторым воодушевлением, — я не знаю, что со мной делается последнее время. Совсем сносно я чувствую себя самое большее минут пятнадцать-двадцать в неделю. Показываться еще одному доктору не хочется: счета от врачей и без того кошмарные, но только я редко чувствую себя прилично, очень редко, Чарли…

Верно, немолодые люди, подумала Айрин. По тембру голосов она решила, что им, должно быть, лет под пятьдесят. Айрин почувствовала, что дрожит, тихий трагический разговор взволновал ее, к тому же дуло из раскрытого окна спальни. Айрин вернулась к себе и легла в постель.

На следующее утро Айрин приготовила завтрак (Эмма жила внизу, в полуподвале, и приходила только к десяти часам), заплела дочке косы и проводила детей и мужа до лифта. Как только они уехали, она пошла в гостиную и включила радио.

— Я не хочу идти в школу, я не пойду в школу! — кричал детский голос. — Я ненавижу школу! Я не пойду в школу! Я ненавижу школу!

— Нет, ты пойдешь в школу! — отвечал разъяренный женский голос. — Мы заплатили восемьсот долларов, чтобы поместить тебя в эту школу, и ты пойдешь, хоть умри!

По другой станции транслировалась изношенная пластинка «Миссурийского вальса». Айрин повернула ручку и застала несколько семейств за утренним завтраком. Многие страдали несварением желудка, многих обуревали различные страсти: кого — чувственность, кого — беспредельное тщеславие. Одни впадали в отчаяние, другие продолжали верить в силы добра. Жизнь Айрин и в самом деле была почти такой, какой она представлялась на поверхности, — простой и безмятежной, и ее сильно озадачил подчас до грубости откровенный язык утренних разговоров. Когда пришла няня, Айрин вдруг спохватилась, что занимается подслушиванием, и быстро выключила радио.

В начале первого Айрин вышла из дому: они с приятельницей условились вместе позавтракать в городе. Она разглядывала красивые равнодушные лица женщин, спускавшихся с ней на лифте, в меховых накидках и шляпках с шелковыми цветами. Которая из них ездила на Си-Айленд? Которая превысила свой кредит в банке? Лифт остановился на десятом этаже, и в кабинку вошла женщина с двумя собачонками. У нее была высокая прическа, на плечах — накидка из норки. Она тихо напевала «Миссурийский вальс».

Во время завтрака, за которым Айрин выпила две рюмки мартини, она пытливо всматривалась в лицо подруги: интересно, какие у нее тайны? Они сговорились, что после завтрака вместе отправятся по магазинам, но Айрин сослалась на срочное дело и пошла домой. Она сказала Эмме, что будет занята, прошла в гостиную, плотно притворила двери и включила радио. Она выслушала какой-то тягучий разговор племянницы с теткой, которая пришла к ней в гости; в другом месте званый завтрак кончился истерическим взрывом; в третьем — хозяйка ожидала гостей к коктейлю.