Испорченная кровь

Во время ночной попойки в парадном зале конвикта, окруженного возбужденной, гудящей толпой чехов, «черные австрияки» решили, что завтра вместе со своими гостями устроят прогулку в Хухли и отведают там пива, которым славилось это курортное местечко. Не прошло и пяти минут, как известие об этом замысле распространилось через кельнеров и кухонный персонал за пределы конвикта, и толпа на улице содрогнулась от гнева. «Что угодно, только не это! — таков был пароль дня, вернее, ночи. — Нахальничайте в Праге, как хотите, но в Хухли, наши милые, истинно чешские Хухли, не суйтесь! В Хухли ездим мы сами, чтобы скромно провести там с семьями минуты долгожданного отдыха. Убережем Хухли от вашей наглости, ваших провокаций, ваших «Хох» и «Хайль!», от ваших розеток и шапочек, ваших фатерландов! Мы все сносили, но если вы еще и на Хухли посягнете, не стерпим! Руки прочь от Хухлей, иначе дадим по рукам, ей-богу, дадим, потому что, черт подери, мы сыты уже по горло! Карловы Вары онемечили, Франтишковы Лазни тоже — мало вам этого? Еще и Хухли проглотить хотите? Ну, нет, этого, бог даст, не будет, этого мы не потерпим!»

Жители Хухлей, спали они или бодрствовали в этот час, не могли, конечно, и предполагать, какое громадное значение вдруг приобрело их скромное местечко в глазах возбужденных пражан. Но предполагали они или нет, все решилось в мгновение ока: Хухли, Малые Хухли, стали той каплей, которая переполнила чашу. Именно на Малые Хухли, а не на что-либо иное устремились взоры жаждущих отмщения, Хухли, озаренные алыми молниями гнева, вдруг выплыли из своей тихой заводи, слово Хухли передавалось из уст в уста. И если можно было еще надеяться, что остаток ночи охладит пылкие головы, а серым трезвым утром пражане и вовсе забудут о Хухлях, то объявленьице в утреннем выпуске «Народни листы», о котором мы уже подробно рассказали, рассеяло эту надежду робких и умеренных; Хухли остались на повестке дня, более того, они стали пламенным призывом, символом, программой.

Когда Борн за утренним кофе увидел в газете роковое объявление и, протерев пенсне, которое в последнее время стал надевать при чтении, дважды внимательно перечитал его, он, крайне взволнованный, сказал себе, что настал конец его мукам, ибо поступок, коим он публично подтвердит свой чешский патриотизм и снимет с себя незаслуженное клеймо немецкого прислужника, ныне ясно рисовался перед его глазами.

«Я знаю свой долг!» — сказал он себе и, сложив газету и простившись с Ганой, ушел, как обычно, в магазин.

3

Ореол вдохновения, венчавший Борна, когда вершились самые успешные и счастливые дела его жизни, сейчас ярко сиял на его челе. Отперев магазин, он тотчас направился к себе в кабинет, и на лице его было такое выражение воинственной предприимчивости, что служащие, которые всегда все замечали, единодушно решили: старика опять забрало! И Борна в самом деле забрало. Быстрыми нервными движениями пера он написал следующую телеграмму в адрес владельца ресторана в Хухлях, Штулика, который поддерживал с ним торговые связи и был еще должен Борну изрядную сумму за последнюю партию стекла и фарфора.

«Резервируйте для меня на весь день маленький столик поблизости столов ожидаемых гостей, Борн». Надо ли объяснить, что под «ожидаемыми гостями» разумелись бурши? Борн, стало быть, хотел занять стратегическую позицию вблизи трехцветных провокаторов, иначе говоря, он желал кинуться в водоворот событий. Потом он вызвал ученика Енду, проворного всезнайку, который совал нос всюду, и велел ему отнести телеграмму на почту, не сомневаясь, что Енда должным образом оповестит о содержании телеграммы весь персонал. Борн не ошибся: через полчаса, когда он вышел из кабинета и начал обход торговых помещений, все уже знали, что задумал шеф, и глядели на него с почтительным удивлением: «Старый черт, а лезет в драку!» А Борн, неторопливо обходя помещения, рассматривал своих служащих, оценивая их с совсем новой и необычной точки зрения: его не интересовало сейчас усердие и торговые способности, его интересовал возраст, сложение, мускулатура.

Проходя через двор в заднее крыло, в отделение холодильников, стиральных и швейных машин, Борн столкнулся с упаковщиком Негерой, который нес в руках увесистый ящик с надписью: «Не кантовать — стекло!» Негера был приземистый детина с простодушным лицом, разделенным горизонтально торчащими, жесткими как проволока усами на две неравные части — верхнюю большую и меньшую нижнюю. Голова у него была небольшая и узкая, зато шея на редкость широкая, так что голова вместе с шеей походила на конус, как-то неожиданно выросший прямо на широких плечах. «Он-то мне и нужен», — подумал Борн, но, прежде чем сказать решающее слово, еще осведомился:

— Почему вы не положите ящик на тележку, пан Негера, зачем таскаете на руках, как младенца?

— Да он же легонький, хозяин, — отозвался Негера, балансируя на одной ноге, а другой открывая дверь в экспедицию.