Испорченная кровь

— Конечно, люди — рабы настроения, но настроения проходят так же быстро, как и приходят. А может быть, ты и ошибаешься, может быть, выручка упала совсем по другой причине. Не повысить ли тебе цены на некоторые товары?

В славянский магазин своего супруга Гана заходила редко, разве что самой ей было что-нибудь нужно, да и то посылала обычно служанку, отчего и представление о том, как вести торговлю галантереей (оптом и в розницу), было у нее довольно туманное. Отсюда и наивность ее совета, которую Борн мысленно извинил. Ему, однако, вспомнилась покойная Валентина, которая много лет назад, когда он как-то попросил ее помощи, вихрем ворвалась в магазин и мгновенно провела там решительные и благотворные реформы.

— По-моему, сейчас уместнее было бы мне публично вздуть какого-нибудь бурша, — сказал он. — И я отвел бы душу, и выручка поднялась бы.

— Но тебе-то от этого мало будет радости, потому что тогда тебя посадят в тюрьму, — возразила Гана и, послушная светской привычке менять тему разговора, когда он становится рискованным, слегка улыбнулась. — Знаешь, тетя Индржишка снова отличилась, — сказала она, надевая перед зеркалом шляпку. — Я велела напечь ванильных рогаликов для благотворительного базара. Когда Тереза принесла их в буфет, тетя отведала один и говорит: «Дамы, это мы в продажу не пустим, это для себя и для нашего почтенного комитета». — Тут Гана наклонилась к мужу и поцеловала его в озабоченно наморщенный лоб. — Однако мне пора, меня ждут в правлении клуба «Домашний очаг».

Она ушла; а Борну, как некий горький упрек, явилось воспоминание о давнем вечере, когда его несчастная первая жена просила у него — как он сейчас у Ганы — дружеского разговора и совета, а он оставил ее, потому что его ждали на собрании Общества славянской взаимопомощи, о котором ныне и думать забыли.

Разговор этот произошел днем, после обеда. Когда же позднее Борн, как рачительный хозяин, прошелся по пустынным залам своего магазина, ему показалось, что даже продавцы, праздно стоявшие за прилавками в тщетном ожидании покупателей, которые внесли бы с собой обычный шум и смех, смотрят на него, Яна Борна, с неприязнью и презрением. Это было слишком. Ведь они-то сами все видели и знают, что я не сделал ничего антипатриотичного! Это было невыносимо; острое желание очиститься от несправедливого обвинения ударило ему в голову, как вино. Он чувствовал, что сейчас у него разорвется сердце, если он не совершит чего-либо великого, если, образно говоря, не выступит со шпагой в руке на защиту своей чести. Но что сделать, что сделать? Опубликовать в «Народни листы» опровержение — я не при чем, я хороший, а это все полицейские? Не будет ли он смешон? Скорее всего, да. Или разукрасить витрины драпировками национальных цветов, красного с белым? Даже это не поможет; клеветники и недоброжелатели не перестанут поносить его, наоборот, увидят в этом издевательство и провокацию. Что же тогда? Как же он, Борн, всегда такой изобретательный, он, у кого, по словам покойного Смолика, идеи рождались в голове, как кролики, сейчас растерялся и не знает, как быть?

Внезапно решившись, он взял у привратника ключ от чердака и поднялся туда.

Да, это то, что нужно, это будет поступок, достойный Яна Борна: он снова выставит на фасаде магазина старые вывески, которые красовались там пять лет кряду и создали ему славу, пока, в пору деспотии Бойста, не пришлось их снять и спрятать в ожидании лучших времен. Что ж, эти времена настали теперь: они лучшие в общенациональном смысле, потому что кровожадный Бойст давно уже канул в лету, а чешская нация растет и крепнет… Зато лично для Борна времена нынче, наоборот, стали хуже, ибо та же нация успела забыть его прежние заслуги и отвратила от него свое лицо. Стало быть, сейчас как раз пора вытащить на свет некогда столь популярные вывески и напомнить неблагодарной нации о своих заслугах.

Ему стоило большого труда отыскать вывески в хламе тринадцатилетней давности, среди обветшавших подставок для витрин, ящичков и разной устаревшей бутафории; а когда он отыскал их и, кое-как обтерев от пыли, вынес на свет, падающий через слуховое окно, то поразился, насколько они старомодны по духу, исполнению, шрифту: «Склад разнообразных изделий для тонкого вкуса и прекраснейшие драгоценные украшения, а также все красивые и полезные предметы домашнего обихода» — таков был текст чешской вывески, и Борн, прочитав его, с замиранием сердца подумал, что слова эти, двадцать лет назад восхитившие толпы покупателей, теперь вызвали бы разве что смех.