Испорченная кровь

Тем временем Борн, для которого земля Хухлей стала уже нестерпимо горячей, решил, что он достаточно долго пробыл в этих злополучных местах и тем самым уже исполнил свой патриотический долг. Вынув кошелек, он стал искать глазами ресторатора, желая заплатить по счету и тихо ретироваться. Борн уже поднял руку, подзывая трактирщика Штулика, как вдруг увидел невысокого, приземистого человека, который только что влез на невысокую ограду террасы и, усевшись на ней верхом, сложив руки на выпуклой груди, оскалил длинные желтые зубы и с любопытством разглядывал окружающее. Борн тотчас узнал его: это был учитель Упорный, бывший воспитатель его сына. Не желая вступать в разговоры с этим незначительным человеком, который, помимо своей ничтожности, был ему и просто неприятен, Борн быстро отвел взгляд, но не тут-то было: Упорный моментально заметил его, с нарочитым удивлением приподняв брови, покачал головой и подбоченился, потом слез с ограды и бросился к Борну.

— Го-го-го, кого я вижу, пан Борн! — кричал он, пробираясь меж стульев и столиков. — Вот так встреча, сколько лет, сколько зим! Я-то говорю тут себе — ты молод, здоров, мышцы у тебя закалены неустанными физическими упражнениями, отправляйся-ка в Хухли, помоги в случае чего нашим молодцам в меру сил своих. Вот уж не думал, не гадал, что встречусь тут с вами, пан Борн!

— Почему же? — спросил тот. — По-вашему, я слишком стар? Или мое присутствие тут удивляет вас по другим причинам?

— Ха-ха, слишком стар! Вы шутите! — засмеялся Упорный. — А что до других причин, — вы меня знаете, пан Борн, я сплетням не верю!

В этом момент к Борну подошел его извозчик и сказал, что отвезет каких-то пассажиров, но через полчаса, самое позднее через три четверти, будет обратно.

— Какие сплетни имеете вы в виду? — ледяным тоном спросил Борн, отпустив извозчика. Застигнутый врасплох неприятным ему горлопаном, который, видимо, знал какие-то гадости, распространяемые о Борне, последний отказался от мысли ехать тотчас, да и не хотел к тому же лишить извозчика дополнительного заработка. — Мне неизвестно, чтоб я был предметом каких-то сплетен.

— Ну, мало ли что болтают, — отозвался Упорный. — Поговаривают, например, что мой бывший воспитанник Миша отдан в немецкое заведение.

Борн возразил, что до его сына никому нет дела. Миша не совсем здоров и потому был отправлен в специальное учебное заведение в Вене, причем он, Борн, разумеется, позаботился о том, чтобы его сын продолжал совершенствоваться в своем прекрасном родном языке. Если бы существовали подобные чешские заведения, Миша был бы помещен в одно из них, но поскольку их нет, ничего не поделаешь. Наконец пан Упорный сам имел возможность убедиться, что Миша не совсем нормален, он первым обратил внимание на тяжелую наследственность мальчика, и поистине удивительно, что пан Упорный вообще прислушивается к такого рода поклепам, будто Борн послал сына в Вену, чтобы онемечить его.

Долго сдерживаемая горечь и разочарование, которыми ему не с кем было поделиться — даже с собственной женой, — вдруг прорвались в Борне. Раздосадованный тем, что, кроме подлого вымысла о якобы добровольной охране и помощи двум буршам, о нем, оказывается, распространяют еще и другие глупости, так что потом болваны вроде Упорного издают крики изумления, видя его, Борна, за патриотическим делом, раздраженный, обозленный, возмущенный до глубины души, Борн говорил и говорил, с трудом владея своим «графским голосом», и, наверное, все повышал бы тон, если бы к нему вдруг не подошел молодой немец в белой шапочке, «гибеллинец», и, звонко щелкнув шпорами, не вытянулся перед ним в струнку, произнеся по-немецки:

— Вольф. Имею ли я честь говорить с господином Борном?

Борн осекся и недоуменно ответил, что, действительно, его так зовут, но чем он может служить?

Между тем все смолкли: чехи, видя, что один из буршей подошел к не-буршу и вступил с ним в разговор, хотели слышать, о чем пойдет речь. И в этой тишине прозвучали слова Вольфа:

— Как председатель корпорации «Гибеллиния», сердечно благодарю вас, господин Борн, за то, что вы любезно позволили нам воспользоваться вашим экипажем.

Как мы уже сказали, вокруг стояла тишина. Вольф говорил четко, мужественным и звучным голосом, но Борн, хотя и владел немецким языком, как родным, ничего не понимал. «За что же это он меня благодарит? — изумленно думал он. — Чем я позволил им воспользоваться? Что он толкует об экипаже?» Он не понял, но чувствовал, что бледнеет, что сердце в нем замирает. А тут еще Упорный, нетактично присвистнув, выразил свое удивление неожиданной учтивостью бурша, и Борн побагровел.