Исповедь

Снов не было, но мысли копошились в голове разные. Про грех, например. Про вину. Про смерть. А от них было рукой подать и до мыслей о Боге. Дане не удалось вырасти законченным атеистом, как бы ни вдалбливали ему про первичность материи в школе и институте. Сны мешали. Если родители навещают его по ночам, значит, чего-то хотят от него. Только вот чего? Зачем приходят, зачем будоражат душу? И почему вдруг исчезли?

Он навещал бабку каждый месяц. Чаще — опасался. Она каждый раз стращала его по старинке НКВД, топала ногами, но помощь принимала, благодарила искренне и долго потом еще вспоминала молодость, детей своих покойных, сестер, умерших от тифа, и братьев, погибших на разных войнах. Данила слушал ее и плакал в душе. Жизнь бабки была перед ним как на ладони: без единого просвета, переполненная отчаянием, горечью, смертями.

Как-то он обнаружил у нее на полке, между пыльным графином и пустыми банками, Евангелие.

— Ты что, верующая? — спросил он удивленно.

— А ты что, безбожник? — съязвила она, отбирая книгу. — Так иди к антихристам, людей отстреливай.

— Да я… — начал Данила.

Но бабка смотрела непримиримо исподлобья и, выплевывая слова, шипела:

— Небось научили уже краснозвездные своим сатанинским заклятиям: как Бога поносить, людей истреблять, церкви рушить…

Насилу удалось ее успокоить тогда. Но книга в бархатном потертом переплете не давала ему покоя. Пришлось сбегать за водкой, что было против правил. Он и денег-то бабке никогда не давал, потому как знал — все на горькое свое лекарство изведет. Подрабатывал на разгрузке вагонов, покупал продукты. Но сегодня — случай… Книга, в которую интересно заглянуть…

Капитолина захмелела быстро, уснула почти сразу же, после первого стакана. Данила вытянул из ослабевших рук книгу, открыл. От книги повеяло чем-то тяжелым и сладким. Как будто ладаном окурили комнату. Правда, он тогда еще не знал, что такое ладан…

Желтые страницы, разбитые на два столбца, заговорили с ним языком знакомым, но забытым. Два чувства одолевали его, пока он читал. Первое — чувство ошеломляющей новизны. «Так вот, значит, как было… Вот, значит, что скрывают от нас…» Авторов чувство настойчиво сообщало ему, что каждая страница ему уже знакома и, как повернутся события, он на самом деле знает, хорошо знает. Словно был когда-то их непосредственным участником…

Он принес книгу домой с огромными предосторожностями. Нет нужды пугать тетю таким чтением. И так, бедняга, всю жизнь в страхе провела, думая, притянут ее вслед за двоюродным братом или нет. Даня читал тайно, ночами, когда позволялось жечь свет на кухне, потому что все считали, что он готовится к экзаменам. А когда прочел, поселилась в нем поразительная уверенность, что все события ему так хорошо знакомы, потому что он в них участвовал. Шел по выжженной земле вслед за учителем, оплакивал тело Его на Голгофе и божественную радость Воскресения тоже пережил.

Данила потерял интерес к схемам полупроводников и политэкономии, которой их пичкали в Политехническом. Он пристрастился к библиотекам, к букинистическим магазинам, где много интересного могло заваляться на полках. Его больше интересовала теперь историческая пыль, нежели перспективы современной электротехники.

Книги были живыми. Он научился читать их между строк.

И когда в читальном зале университета наткнулся на странного человека, он уже был готов…

Любой другой молодой человек, взять хотя бы его курс или вспомнить бывших одноклассников, принял бы такого человека за обычного городского сумасшедшего. Говорил он обрывочно и непривычно. Паузы затягивал. А уж глаза у него горели совершенно неистовым огнем. Петраков — так его звали.

Просто — Петраков, без имени и отчества.

Именно он рассказал в первый раз Даниле про Шамбалу, про живых богов, там обитающих, про японских монахов, доводящих себя до экстаза затем только, чтобы в момент самого высокого подъёма духа нарисовать иероглиф на белом листе…

— Сначала было слово, — твердил Петраков. — А значит, первичны идея, мысль… У Бога тысяча имен. Но никто не знает самого сокровенного. А если подняться туда, где дух свободен и полностью оторван от грешной земли, и спросить там, будучи у самого его подножия, это имя, а вернувшись, написать его, то…

У Данилы захватывало дух. Он выучился специальному дыханию. Он закрывал глаза и часами мог сидеть неподвижно, в ожидании прозрения. Мог бы сидеть, но не сидел. Тетушка, однажды застав его за таким странным занятием, переполошилась не на шутку. Пришлось бросить все силы на то, чтобы подобрать хвосты в институте, успокоить ее, товарищей, преподавателей. Данила чувствовал себя разведчиком, заброшенным в чужую страну с чуждой моралью, мировоззрением, вероисповеданием. Он был вынужден притворяться. Играть обычного мальчика. Тогда как мысли его были далеко — у подножия Бога…