Исповедь

Или любовь к поэзии? Знал ли Гейне о поэтических опытах Маркса — неизвестно, но он целиком доверяет его вкусам, и пару четверостиший они могут с упоением шлифовать часами.

Или осмысление жизненного идеала? Их разделяет два десятка лет — молодой революционный мыслитель из Трира только выходит на широкую политическую арену, а 47-летний поэт из Дюссельдорфа вполне уже может претендовать на патриарший престол в немецкой поэзии, оставленный Гёте, — его муза прошла уже славный путь от «Книги песен» к «Новой весне» и стоит уже на пороге «Зимней сказки». Маркс с юношеским пылом может подхватывать острокрылые стихи Гейне. А поэт отводит себе скромное место ученика на философских уроках своего молодого друга…

Ни разница в летах, ни всеевропейская слава вовсе не мешают Гейне искать прибежища и защиты в доме Маркса, если неожиданно ранит его злобная или невежественная стрела критики — он ведь очень раним, этот сердитый лирик. Говорят, Гейне первым падал жертвой того оружия, которое сам мастерски выковывал, — того жалящего, сверкающего остроумия, что, по его выражению, в скверные торгашеские времена хорошо бы носить вместо шпаги. Израненный, он всегда являлся в дом Маркса чуть ли не со слезами на глазах, в этом случае его отправляли на целительные собеседования к Женни.

Взаимно обогащающее сближение великого философа и великого поэта происходит тогда, когда уже Гейне создал великолепные образцы социальной лирики. «Современные стихотворения» действительно отвечают духу времени — духу подъема революционной борьбы, пробуждения пролетариата. «Я — меч! Я — пламя!» — говорит поэт в своем «Гимне», хотя за боевыми словами гимна еще и отзывается эхо юношеского романтизма.

Музыка Бетховена.

На улице Унтер Хутмахер в Кёльне.

— Да оставьте вы это вечное любовное нытье, — слышит он в кругу Маркса, — и покажите поэтам-лирикам, как это по-настоящему делается, плетью!

И он берет в руки плеть. Теперь читатели увидят его настоящее лицо. «Мои новые стихи — совершенно новый жанр, это путевые картины, переложенные в стихи; а они будут дышать более высокой' политикой, чем все это пресловутое рифмованное брюзжание на политические темы». Теперь он уже сам будет учить идиллистических декламаторов языку классовой борьбы.

А когда вспыхнет силезское восстание, стройным дуэтом прозвучат и аналитическая Марксова статья, и стихи Гейне с их неумолимым ритмом рук и машин, ткущих саван старой Германии. Именно в непосредственной близости и под благотворным влиянием Маркса Гейне создает самую значительную свою поэму, ключевое произведение политической лирики «Германия. Зимняя сказка», где «в самой дерзкой и в самой личной манере выражает все брожение… германской современности», передает предчувствие надвигающихся перемен. У будущих вождей пролетариата есть все основания сказать, что «Генрих Гейне, наиболее выдающийся из всех современных немецких поэтов, примкнул к нашим рядам», что он пишет стихи, «проповедующие социализм».

Но подлинная суть социалистического учения так и осталась до конца непонятной Гейне. Ее туманили и те романтические дали, которые поднимались из глубин его души, с давних страниц жизни; и то легковерие, с которым воспринимал он мрачные сказки истовых «первобытных проповедников», вроде Вейтлинга, о жестоком и скудоумном казарменном коммунизме. Легко убедив себя, что поэту уже ясно, о чем трактует абстрактно-рассудочный язык философии, он отдается во власть горячей и скорбной фантазии, плодами которой поделится потом, в своем «Признании».

— «Признание, — говорит поэт, — что будущее принадлежит коммунистам, было сделано мною самым осторожным и боязливым тоном, — и — увы! — этот тон отнюдь не был притворным. Действительно, только с ужасом и трепетом думаю я о времени, когда эти мрачные иконоборцы достигнут господства; своими грубыми руками они беспощадно разобьют все мраморные статуи красоты, столь дорогие моему сердцу; они разрушат все те фантастические игрушки искусства, которые так любил поэт; они вырубят мои олеандровые рощи и станут сажать в них картофель; лилии, которые не занимались никакой пряжей и никакой работой и, однако же, были одеты так великолепно, как царь Соломон во всем своем блеске, будут вырваны из почвы общества, разве только они захотят взять в руки веретено; роз, этих праздных невест соловьев, посетит такая же участь; из моей «Книги песен» бакалейный торговец будет делать пакеты и всыпать в них кофе или нюхательный табак для старух будущего. Увы, я предвижу все это, и несказанная скорбь охватывает меня, когда я думаю о погибели, которой победоносный пролетариат угрожает моим стихам, которые сойдут в могилу вместе со всем старым романтическим миром. И несмотря на это — сознаюсь откровенно, — этот самый коммунизм, до такой степени враждебный моим склонностям и интересам, производит на мою душу чарующее впечатление, от которого я не могу освободиться.