Исповедь изгоя

Наступил сентябрь. Первым вопросом повестки дня заседания кафедры стоял вопрос об ученом секретаре кафедры, что удивило Чурсина. Бумажные дела вела Таркина Надежда Ивановна. У нее кроме этой нагрузки, других не было. Все знали, что она без всякого желания выполняла эту работу. Ссылаясь на головные боли, пожилая женщина часто филонила. В сей миг дела передавались Чурсину, который часами сидел на кафедре, чтобы зафиксировать содержание продолжительных прений своих коллег. С информацией выступил Горовой. Он очень долго мусолил этот вопрос. Все сводилось к одному. Коллеги по кафедре, за исключением Егора Николаевича Чурсина, не могут по состоянию здоровья или из-за занятости быть ученым секретарем. Чурсин не ожидал такого разворота событий. Он сделал самоотвод, ссылаясь на множество других общественных поручений. Было безуспешно. Единогласно проголосовали за его кандидатуру. Он посмотрел в сторону Таркиной, та ехидно улыбалась. Он тяжело вздохнул и сел за стол ученого секретаря.

Попытка новоиспеченного кандидата наук вынести на обсуждение коллег тему монографии закончилась для него полнейшим провалом. Для Чурсина это было неожиданностью. Сидящие, узнав об этом, пришли в настоящий шок. Первое, что его поразило, бросился в атаку против него заведующий кафедрой. Он выскочил из-за стола, и размахивая своими худыми руками, истошно завопил:

– Уважаемый Егор Николаевич! Вы же еще не обсохли от кандидатской диссертации, а уже заявляете о докторской… Я и мои коллеги никогда не стремились форсировать историческую науку…

Окинув взглядом сидящих, которые все расцвели в подобострастных улыбках, он очень серьезно добавил:

– Я прямо скажу товарищу Чурсину, как коллеге и как коммунисту… Вам надо еще подождать хоть лет пяток, чтобы в Вашей голове сформировались умные мысли, которые потом перерастут в научные тезисы…

Чурсин стоял посредине комнаты и молчал. Лицо его было ярко красным. На лбу выступила испарина. Реакция заведующего, который совсем недавно настойчиво его просил омолодить и освежить историческую мысль в институте, была для него, как гром в зимний день. Он также не мог понять и точку зрения очередного коллеги. Доцент Борис Григорьевич Кулаковский, оказался еще категоричнее, чем его шеф. Сгорбленный старик, голова которого, как иногда, казалось, доставала до пола, на этот раз превзошел себя. Он неожиданно для всех выпрямился, и засунув руки в карманы своего старенького пиджака, с заиканием произнес:

– Уважа-а-е-е-емые коллеги! Я не скрою, что у нас появился молодой карьерист, который неправильно понимает политику нашей партии… – На несколько мгновений он замолк. Что-либо говорить дальше, ему мешало обилие слюны в его рту. Он вытащил из кармана брюк носовой платок и вытер им свои губы. Затем продолжил. – И еще я скажу, скажу очень честно… Вам, Егор Николаевич, еще рано думать о докторской… Лучше шлифуйте методику лекций и семинаров…

Чурсин, все это время стоящий на ногах, не мог больше слушать настоятельные рекомендации и упреки своих коллег. Ноги его одеревенели. Он медленно сел на стул и опустил голову вниз. В его глазах стоял туман. Новоиспеченный ученый секретарь кафедры истории КПСС домой пришел очень поздно, все писал протоколы. На следующий день Анна Петровна сказала ему, что Горовой информацию об его теме монографии вычеркнул. Он ничего на это не ответил, он только кисло улыбнулся.

Через две недели начались очередные сельхозработы. Кафедра вновь рекомендовала Чурсина комиссаром. Прочитав давно знакомый лист с прежними фамилиями и старыми диагнозами, он решил на этот раз дать настоящий бой старческому произволу. Он направился в партийный комитет и зашел в кабинет заместителя секретаря парткома института. Доцента Ивана Сергеевича Паршина с кафедры политэкономии он знал, но близких отношений с этим человеком не имел. В большей мере они встречались по общественной работе, когда проводили те или иные мероприятия среди студентов. Ему многое в этом человеке нравилось, многое и нет. Совместная работа скрашивала личные человеческие достоинства и недостатки. Узнав о том, что Чурсин возражает против партийного поручения, ссылась на ранее многократные поездки, главный институтский идеолог сильно напыжился и со злостью сквозь зубы процедил:

– Товарищ Чурсин! Если Вы еще раз откроете рот, я Вас исключу из партии, исключу сегодня же…

Чурсин, стоявший перед небольшим, да и к тому же горбатым, человечиком, от неожиданности открыл рот. Он все еще не мог понять и переварить все то, что ему сказал партийный работник, его коллега по общественной работе. Он медленно закрыл рот и опять его открыл, намереваясь возразить. Было уже поздно. Паршин исчез из своего кабинета в неизвестном направлении.