Исповедь моего сердца

— Надеюсь, Берти, ты не собираешься ставить в неловкое положение всю семью, пытаясь доказать, что тетка Анна Эмери не знает собственного сына, — ехидно заметил Лайли. — Умнее всего — перестать думать об этом и продолжать жить так, словно ничего не произошло.

Уиллард ответил с обычным адвокатским апломбом и высокомерием:

— С одной стороны, я советую быть предельно осторожными. С другой — если этот человек самозванец, то совершенно очевидно, чего он добивается. Не забывайте, какое состояние на кону: по папиным подсчетам, более двухсот миллионов долларов. Наших денег! Мы не можем без борьбы допустить, чтобы какой-то преступник унаследовал Кастлвуд-Холл и нашу фамилию. Хотя…

— Хотя?

— …перспектива долгой тяжбы и открытого разбирательства в гражданском суде меня пугает. Как юрист я знаю, чего от него можно ожидать. У защиты будет очень основательная, чтобы не сказать неуязвимая, позиция, поскольку эта несчастная Анна Эмери станет свидетельствовать, что «Роланд» — ее обожаемый сын, то же скажут Сьюэллы, Бейгот и агенты Пинкертона, а такие свидетельства весьма убедительны для суда. Боюсь, у нас нет шансов. Если только «Роланд» как-нибудь невольно не выдаст себя.

— Ну конечно же, он себя выдаст, — подхватил Бертрам. — Я в этом не сомневаюсь.

— Но как он может это сделать без нашей помощи? — задумчиво произнес Уиллард. — Этот человек дьявольски умен, признаюсь, он меня пугает.

— А, значит, ты на моей стороне! — подхватил Бертрам.

— Не обязательно на твоей, — холодно заметил Уиллард.

— Но ты все же признаешь вероятность.

— «Вероятность» всегда существует в юриспруденции. Но существует и другая вероятность: этот человек действительно наш кузен и со временем к нему вернется память, в судебных анналах числятся самые невероятные случаи, поверь мне. И мы, Шриксдейлы, допустим непростительную ошибку, если предпримем подобные действия против своего кровного родственника…

— Этот подонок мне никакой не кровный родственник, — сердито возразил Бертрам. — И на кону по меньшей мере двести миллионов долларов. А наша тетка, несомненно, скоро умрет…

— Нет-нет, Сьюэллы вечны. Как племя Струлдбруггов, о которых писал Джонатан Свифт, — они не умирают никогда, а, впадая в полное слабоумие, все живут и живут. Она переживет нас всех.

Теряя терпение, Лайли сказал:

— Этот человек и есть Роланд. Могу поклясться. Я вижу в нем то самое существо, которое мы так ненавидели и жалели. Вам просто хочется, чтобы этот слабый, недееспособный переросток оказался кем-то другим; вам просто слишком хочется верить, братья, что наш кузен мертв.

Они снова замолчали, посасывая сигары и уставившись в пол.

Через несколько минут Бертрам с лукавой улыбкой, глядя в сторону, сказал:

— Если он умер однажды, знаете ли… может умереть и вторично.

При этом Уиллард, самый старший и наиболее ответственный из троих, набросился на Бертрама и нанес ему тяжелый удар в плечо, как в детстве.

— Дурак! Черт бы тебя побрал, Берти! Никогда не произноси таких слов, если кто бы то ни было, даже слуга, может тебя услышать.

V

Роланд Шриксдейл Третий постепенно, трудно, с откатами, но все же приходил в себя. И все признавали, что он действительно поправляется.

К началу зимы он окреп настолько, что чаще всего был в состоянии самостоятельно одеться и спуститься к столу; гулять в окрестностях Кастлвуда без посторонней помощи; присутствовать с матерью на церковных службах; нервно улыбаясь и большей частью не произнося ни слова, сидеть за столом во время не слишком обременительных для него застолий в тесном кругу. Ел он с большим аппетитом, что приводило в восторг Анну Эмери, спал очень крепко — «как дитя», мог провести в постели часов двенадцать кряду, пока Анна Эмери сама весело не будила его. Поскольку Роланд Шриксдейл Третий являлся одним из самых знатных и богатых холостяков Филадельфии, приглашения сыпались на них как из рога изобилия. Анна Эмери с Роландом время от времени принимали некоторые из них, но в общем предпочитали театры и концертные залы, где, как говорил Роланд, дух его трепетал и воспарял, как в былые времена.

О, какой восторг, какой бальзам на душу часами слушать Моцарта, Вагнера, Бетховена! С головой окунаться в причудливую стихию «Риголетто», как он любил делать прежде! Сидя рядом с матерью в собственной ложе Шриксдейлов, ее бледный, коренастый, изуродованный наследник наклонялся вперед и, дрожа от возбуждения, впитывал каждую ноту, не обращая никакого внимания на прикованные к нему со всех сторон взгляды и растворяясь в музыке настолько, что казалось, будто он никогда не покидал безопасных пределов Филадельфии и не переживал таинственных приключений. (А они по-прежнему оставались таинственными, поскольку Роланд так и не смог вспомнить ничего, кроме отдельных, не связанных друг с другом эпизодов. Не было найдено и следов его спутника, который скорее всего погиб где-то на диких просторах Нью-Мексико.)

— Роланд остался маменькиным сынком Анны Эмери, каким был всегда, — отмечали наблюдатели, — хотя и сильно изменился.