Исповедь о сыне

Мне никогда в своей жизни не приходилось видеть, как рушатся вечные горы и целые города, превращаясь из-за яростно-взбесившейся стихии в общую могилу для погибших. Как, вздымая ввысь исполинские воды океана, несущаяся вздыбленная волна, набирая гигантскую разрушительную силу, неумолимо сметает и крушит на своём беспощадно-гибельном пути всё, что попадётся. И захваченные врасплох в своей беззащитности люди бесследно гибнут тысячами, не успев порой выдохнуть и предсмертного вопля. Библейский ад, всегда казавшийся нам несбыточным, а то и сказочным, неотвратимо и сокрушительно вползает в нашу жизнь, относительно убаюканную цивилизацией. И всё чаще становится неожиданной и страшной реальностью, от которой, кажется, нет никакого спасения. Откуда и когда грохнет, где тряханёт, сокрушительно навалится на человека неотвратимая беда, никто заранее не знает, и в этом сегодня весь наплывающий ужас нашего будущего в его устрашающей загадочной неизвестности. Не приведи Господи всё это увидеть и испытать самому. К счастью, человеку подобное не дано Божьей милостью – наперёд знать свою судьбу, иначе это было бы для него невообразимой пыткой и потеряло бы всякий смысл в жизни.

Однако подобное этому, а вернее – самое страшное в моей жизни, мне пришлось в полной мере познать, испытать и пережить, и сейчас переживать и страдать до конца своих дней из-за неожиданной и загадочной гибели своего родного сына.

Так случилось, что в летний июльский день, где-то ближе к вечеру, мне неожиданно сообщили страшную весть, что на своей даче скоропостижно скончался мой старший сын Коля, с которым я четыре часа назад обедал в своём доме, когда он по моей просьбе заехал ко мне по пути на дачу.

Я очень тосковал по нему в последнее время. Как ни странно, но мне почему-то непременно захотелось с ним встретиться именно в тот роковой день. Очень уж не терпелось посмотреть на него и поговорить по душам о его слишком перегруженной работой жизни, которой он вконец был измотан. Поговорить о его кандидатской диссертации, которую он непонятно как сумел написать всего за семь месяцев, и ему осталось только начисто её перепечатать. По отзывам его коллег и научного руководителя, это была, вне всякого сомнения, блестящая работа, написанная, безусловно, человеком талантливым и незаурядным. Даже при беглом прочтении было видно, что её писал человек глубокого ума и невероятной трудоспособности. Он перелопатил очень много необходимой литературы и успел за такой короткий срок почти закончить работу. Невыносимо больно и тяжело читать мне сейчас эту сиротливую диссертацию, которую ему так и не пришлось защитить… Сейчас она для нас, его родственников, – печальный памятник его творческого взлёта в самом цветущем возрасте, мученическая боль его родителей и детишек.

Но в тот памятный понедельник, ещё до трагедии, мне было интересно также узнать, как складываются у него отношения с редакцией одного из юридических журналов, где в последнее время печатались его научные статьи, и приглашение поработать у них на постоянной основе. Это без сомнения было определённым достижением в первых шагах в большую науку. Да и о других житейских делах хотелось поговорить. Это уже стало душевной необходимостью в наших с ним глубоко родственных отношениях, которые постепенно складывались и неразрывно скреплялись в течение многих лет. Мы искренне любили друг друга, и он был неотделимой частью моего бытия.

Мать его тоже безумно любила, и в ту последнюю встречу, как всегда, с радостью бросилась к нему с приветственными словами, объятиями и поцелуями, и, обнявшись, они оба улыбающиеся и счастливые вошли в дом. Усадив за стол, она угостила нас вкусной окрошкой. Я внимательно всмотрелся в его мужественное и красивое лицо, и уловил в нём какой-то подозрительно-неуловимый налёт грусти и тоски. К моему немалому удивлению, разговор между нами явно не получился. Сын на мои вопросы отвечал вяло, неохотно, был каким-то отстранённым, тяжело озабоченным, и это было непривычным для меня – видеть его в таком состоянии, но особого значения этому я не придал. Легкомысленно посчитал причиной этому накопившуюся за прошедшие месяцы усталость от работы над диссертацией и озабоченность предстоящей работой на даче, которой там и конца не было видно. Мать в этот момент суетливо хлопотала на кухне и возле стола и предложила сыну недавно сваренное свежее варение, которое он очень любил и никогда от такого угощения не отказывался. К нашему изумлению, сын в спешке отхлебнул два раза кончиком чайной ложечки этого варенья, похвалил маму за его вкус, неожиданно торопливо встал из-за стола и не попрощавшись вышел на улицу. Нам же подумалось, что он вышел по своим делам и ещё обязательно вернётся, чтобы попрощаться, но не дождались, а когда хватились, то оказалось, что он уже уехал. Когда я выбежал на улицу, то его автомобиля возле нашего дома и в близком отдалении не увидел. Исчез невидимо, как в воду канул.

В такой спешке, впервые не попрощавшись с нами, он уехал, как потом оказалось, в холодные и губительные объятия ожидавшей его смерти, будто она его в истомлённом нетерпении украдкой поджидала и гнала из дома. Озабоченные его исчезновением, мы с женой немного посудачили, высказывая различные предположения и, не найдя никаких оснований для тревоги, разошлись по комнатам и беззаботно улеглись на послеобеденный отдых. Но как я ни пытался хоть немного вздремнуть, почему-то не удалось, и стал раздумывать о предстоящей через четыре дня совместной рыбалке с сыном, о которой мы уже заранее договорились.

Но эту самую страшную весть в нашей жизни, о его смерти, принесла в наш дом приехавшая к нам на такси его жена Ольга, как только ей позвонили с дачи и сообщили о случившейся там трагедии. Калитка в дом почему-то в этот момент оказалась не закрытой на защёлку, будто кто-то всеведущий открыл её заранее для гонца с худой вестью, а может я, выбегая вслед за уехавшим сыном, забыл её захлопнуть. И когда она неожиданно впопыхах вбежала в дом и с надрывом, дрожащим голосом, громко выдохнула: «Коля умер на даче» – и растерянно замолчала, будто ожидала громового раската, я в его смерть поверил сразу и безоговорочно. Будто она давно, притаившись, жила во мне и настороженно выжидала этого мига, чтобы я безропотно поверил в только что случившийся смертный исход. Испуганно вскочив с постели, я обречённо зарыдал во весь голос, а потом и завыл, как тяжело раненный зверь, загнанный истязателями в тесный угол для нанесения ему последнего смертельного удара.

Пока ехали втроём на такси до дачи, нашему отчаянию и охватившему нас неутешному горю не было предела. Казалось, оно нас раздавит своей неодолимой тяжестью, и живыми мы не доедем. Так оно сразу нас надломило и сокрушило, что казалось, всё это происходит в самом дурном сне и не с нами, а с посторонним, который и пытается нам обо всём здесь случившемся бестолково рассказать, но никак не может. Мы решительно ничего не можем понять, от чего же так скоропостижно умер в своём гараже наш сын, физически сильный и здоровый человек, каким его знали всю его короткую жизнь.

Мёртвый сынок лежал вдоль открытых гаражных ворот, раскинув руки в обе стороны, с открытой сварочной маской на голове, со сварочным держателем в руке и широко открытым ртом. Сразу же подумалось, что ктото специально придал ему такое нарочито-правильное положение, как бы мстительно и зло, намекая мне, что сам, мол, начинал свою жизнь электросварщиком – и твой любимый сынок им закончил свою жизнь. Я-то ещё хорошо помнил из своего прошлого, когда работал электросварщиком, что смертельно убитые током в таком идеально картинном положении никогда не лежат. Для этого нужно было кому-то специально позаботиться, и позаботились. С замиранием сердца обнял его, приложил руку к его уже остановившемуся сердцу и взглянул на область груди, которая покрылась трупными пятнами.

Тот навсегда печально-памятный и мрачный для нас понедельник 16 июля 2007 года был жарким и душным. Что-то неожиданно больно и резко кольнуло меня в сердце, стало трудно дышать, и я резко встал, начал быстрыми шагами ходить по тропинке, чтобы продышаться. Неожиданно ко мне подскочил незнакомый человек маленького роста и вкрадчивым голосом начал нашёптывать: «Какой у нас непутёвый руководитель МВД, да и сам президент, видать, не лучше, раз такое допускают, что прошло уже более шести часов как вызвали милицию, а её всё нет и нет». И также неожиданно умолк, видимо, ожидая моего возмущения и, не дождавшись, незаметно скрылся. Мелькнула ленивая мыслишка – не провокатор ли? В такую тяжкую для меня минуту нашёптывать об этом. И как ни велико было свалившееся на нас горе, но в моей отяжелевшей и помутневшей голове начали невольно появляться неожиданные сомнения в случайной гибели сына, которые с каждым последующим днём стали крепнуть во мне, пока я окончательно не убедился, что мой сын был убит профессиональными убийцами.

Косвенных улик даже на первый взгляд было более чем достаточно, и они логично выстраивались в единую цепь событий, которые впоследствии обретали стройную и убедительную версию, происшедшей здесь смертельной трагедии. И мне казалось, что где-то надолго застрявший наряд милиции, прибыв на место гибели сына, оперативно, по горячим следам, это преступление тут же раскроет, и убийцы будут задержаны, предстанут перед судом и понесут заслуженное наказание. Но как я жестоко ошибся. Вызывало удивление и запоздалое возмущение, что скорая помощь с момента вызова приехала на место трагедии только через четыре с лишним часа, и мы её не застали, чтобы поговорить со скорым спасителем, более обстоятельно о причине гибели сына, которая так и не была установлена даже приблизительно. Мы верили и не верили в первые часы в оставленную здесь медбратом наиболее вероятную версию случившегося, что у сына произошёл обрыв сердечной аорты. Эта версия впоследствии не подтвердилась. Но вызывало наше родительское недоумение, что медбрат не осмотрел тело сына даже до пояса, для чего нужно было снять с него только рубашку, и причина его смерти ни у кого не вызывала бы никаких сомнений. Но судебно-медицинский акт о его вскрытии мы получили дней через семь-восемь, когда сын был уже похоронен, а мы, его родные, терзались в мучительных догадках о причинах этой скоропостижной смерти. Кажется, на второй день я с участковым милиционером поехал в морг, чтобы забрать рабочую одежду сына как память о нём и заодно внимательно исследовать, где могли остаться следы насилия или ещё что-нибудь подозрительное, что помогло бы следствию. Но оказалось, что рабочая одежда сына, также как и причина его смерти, скоропостижно потерялась, растворилась, ушла в небытие самым непостижимым образом, и найти её мне так и не удалось даже при помощи сыщика, который был со мной рядом. Ещё одна неразгаданная до сих пор тайна о причине трагической гибели сына. И такие маленькие, на первый взгляд, факты, и другие подробности всё накапливались и накапливались, но следователи из следственного комитета упорно на них не обращали своего орлиного внимания. И проверочное дело о причине загадочной гибели сына привычно покатилось по наезженной колее как неперспективное или, как принято в их среде называть, «висяк».

По этой совершенно абсурдной причине, уголовного дела о загадочной гибели моего сына проверяющие следователи всех рангов решили не возбуждать. Куда только я ни обращался в течение вот уже полутора лет с того трагического дня. Осталось мне только побывать у прокурора области. Да вот беда бедовая! Написал я за это мучительное время около шести или семи жалоб на его высочайшее имя, и все они подозрительным образом направлялись каким-то затаившимся режиссёром в районную прокуратуру и попадали к тем же следователям из названного комитета, которые и вынесли отказ о возбуждении уголовного дела и сдвинуть его с мёртвой точки мне пока не удаётся. А времечко не идёт, а стремительно бежит, и как я доберусь до прокурорского кабинета или главного следственного начальника и доберусь ли, не знаю, не уверен. Уж слишком здоровье моё рухнуло с момента гибели сына, то давление запредельно скачет, то сердце начнёт заикаться. Тоже самое творится и с женой, если не хуже, или ещё какая-нибудь хвороба привяжется, теперь и не разберёшь. Не знаем, что нам ещё и ожидать в такой ужасающей для нас, родителей, ситуации. Но по-божески милостиво теплится в нас последняя надежда, что хоть и самую малость, но должны мы обязательно поправиться, восстановиться. Иначе нам сегодня просто нельзя. А с помощью добрых людей, какие, говорят, там ещё остались, может и протиснусь через плотный заслон помощников к главному прокурору, а лучше к начальнику следственного комитета, в его высокий кабинет, и выпрошу у всевластного чиновника, чтобы наконец-то выслушал и вразумительно ответил на все мои вопросы, какие оставили без ответа предыдущие следователи. И может быть, дело о гибели сына этим и закончится, но может получить и дальнейшее развитие. Кто знает? Да никто. И это больше всего терзает мою измученную душу, не даёт ни дня покоя. Ведь никто из моих близких родственников, кроме меня, не может, в сегодняшнее уголовно-смутное время, заступиться перед грозными, следственно-прокурорскими чиновниками за убитого сына. Леденящий душу страх за себя и за дальнейшую судьбу своих детей и внуков навечно застыл в нас. И назойливо надоедать большим правоохранительным чиновникам, кто и за что убил сына, сегодня становится всё опасней. Но другого выхода у меня как у отца просто нет. Иначе я буду выглядеть перед самим собой, погибшим сыном, его детьми и перед другими родственниками в их не благодарной памяти подлейшим предателем и трусом, каких во все века презирали и считали последними людьми на белом свете.

А теперь, дорогой читатель, вернёмся в тот трагический вечер, когда через шесть с половиной часов приехала долгожданная милиция и в густой темноте наступившей летней ночи осветила слепящим светом фар автомобиля место гибели сына и редкую толпу уставших людей, которые по мнению руководителя этого садоводческого общества, могли дать какие-то сведения по факту гибели сына. И тут началось такое, что ни пером описать, ни в одном из фильмов-ужастиков не увидеть и нарочно такого не придумаешь. Даже самая буйная фантазия такого ужаса выдумать не может. Из окошка подъехавшей милицейской машины лениво высунулась властная голова и требовательно спросила: «Как фамилия погибшего?» Мы вразнобой подавленно назвали и обладатель властной головы о чём-то тут же сообщил своим товарищам, сидевшим с ним в машине, а нам с нескрываемым разочарованием буркнул: «Знаем…слышали…» И там, внутри, все о чём-то сразу заговорили, перебивая друга и дружно загалдели, начали гоготать, а потом и ржать во всю раззявную глотку. Вскоре подъехали вроде бы ещё две машины, их пассажиры тоже вволю погоготали и, видимо, решив, что всем тут делать нечего, одна машина чуть погодя уехала. А мы, его родители, с ужасом и недоумением смотрели на мордастые и красные от гоготания лица и не могли ничего из происходящего понять. Ведь наш сын никогда и ничем не был связан с представителями милицейского сообщества, его репутация и на работе, и в быту была безупречной, и он наверняка даже отдалённо не был знаком с этими молодцами, ржущими над его трупом, в присутствии его родителей и жены, в эту глухую летнюю ночь, вдали от города. Наш сын был принципиальным и даже жёстким человеком в отношении любого хамства, от кого бы оно ни исходило. И будь он жив сейчас, сумел бы решительно, не задумываясь ни минуты, кто хамит, остановить их и заставить извиниться за это издевательское глумление налетевшей милицейской братвы над убитыми горем стариками вполне цивилизованным образом. Делать это он умел с большим гражданским достоинством и завидной отвагой для интеллигентного мужчины, при любых жизненных обстоятельствах.

Истомлённые долгим гоготом и ржанием служивые люди смолкли, и один из них начал лениво опрашивать свидетелей и писать протокол, сидя в машине. Закончив протокольные дела, милиционер на несколько секунд заглянул в гараж, включил фонарик, его слабый лучик метнулся по стене гаража и погас. Перешагнув через труп сына, он даже не стал его осматривать – тот ли это человек, документы которого он держал в руках. Ни осмотра места гибели сына, ни описания положения трупа по отношению к другим предметам, ни схемы гаража, он так и не сделал. Вообще, абсолютно ничего не сделал, что обязан был исполнить в силу своих должностных милицейских обязанностей, предусмотренных законом.

В акте медицинского исследования сделана неправдоподобная запись судебно-медицинским экспертом, поразившая нас, родителей, своей наглой безответственностью. Будто у нашего сына волосы на голове чёрные, с сединой, длиной около двух сантиметров. Уверяю названного потрошителя-эксперта, что мой сын со дня своего рождения был блондином, и волосы у него были светло-русые, длиной около четырёх-пяти сантиметров, зачёсанные назад и без седины даже в момент смерти. В этом можно легко убедиться по многим фактам, которые невозможно оспорить. Я понимаю, что клиентов в покойницкой всегда с избытком и судебно-медицинский эксперт, когда потрошил безмолвных клиентов, от первого и до последнего в этот день, видимо, каким-то образом, перепутал моего сына с рядом находившимся несчастным и его данные вписал моему сыну в этот злополучный акт. Но если покойникам и эксперту это до фонаря, то родителей просто лихорадит. Простительно нашей милиции за их привычное служебное разгильдяйство, но следователи-следопыты почему эту явную ошибку просмотрели? А авторитетный «потрошитель» трупов в каком состоянии был? Хочется надеяться, что следователи эту оплошность пусть запоздало, но исправят, а их высокий начальник им сделает соответствующее внушение, что с убитыми гражданами и с документами их касающихся, нужно работать более внимательно и ответственно. У меня невольно сложилось довольно стойкое впечатление, что все эти, немыслимые с точки зрения здравомыслящего человека, разгильдяйства были кем-то рассчитаны заранее, и они рьяно и невозмутимо это исполняли, привычно уверенные в своей полной безнаказанности за любое нарушение правил с их стороны. Неряшливо окончив все свои нехитрые служебные обязанности, милицейский чин равнодушно нам заявил, что труп увезти в морг не может из-за отсутствия у них специального транспорта и мы, родственники погибшего, должны сами об этом позаботиться. Хотя бы уведомил нас об этом сразу как приехал, но было уже два часа ночи, когда приехал из города вызванный нами катафалк. И мой любимый сынок, моя кровинушка, проделал свой последний земной путь со своей дачи, которую с такой любовью и старанием достраивал в последние годы, вложив туда немало денего, сил и времени, которого у него никогда не хватало.

В обратную дорогу вслед за увезённым сыном ехали на его автомобиле, которую согласился довести до нашего дома один из милиционеров, что добросовестно и сделал. Спасибо ему за эту оказанную милость. Я не только не был в состоянии вести его машину, но ещё, как ни странно, не до конца осознал весь непостижимый для меня ужас в моей жизни в связи с гибелью сына. Его ещё предстояло осознать и испытать впоследствии в тягчайших душевных муках и невыносимых страданиях, какие неумолимая судьба со всей беспощадностью на нас обрушила сверх всякой меры. Но смертного конца своей жизни ещё никому и никогда избежать не удавалось. Смерть безжалостна к человеку, каким бы великим или ничтожным он ни был в своей жизни. Именно так я и пытался наивно рассуждать тогда, самонадеянно полагая, что обрету этими рассуждениями желанное успокоение. Однако это мне нисколько не помогало. Постоянно изнуряющая меня тоска по погибшему сыну и изматывающая до полного бессилия душевная боль, казалось, разрывали моё сердце и вслед за сыном сгоняли в могилу.

В эту страшную для нас ночь немного вздремнуть удалось только перед утром. Мне невозможно было представить, что мой сынок, с солнечной, доброй улыбкой и искрящимися весёлыми глазами, такой кроткий, сильный и умный человек, лежит в морге и откуда последний путь ему, только на кладбище. От сознания всего этого, казалось, «ехала «крыша» и до утра я не доживу, или скончаюсь, или сойду с ума. А рано утром в спешке приехал из Нефтеюганска младший сын Андрей с женой Оксаной, и все немыслимые хлопоты и немалые затраты, связанные с похоронами сына, полностью взял на себя. На выбранном ими кладбище купили участок земли на пять могильных мест и поставили оградку. Это и есть всё моё богатство в недвижимом имуществе, нажитым за всю свою трудовую жизнь. И насколько жестоко распорядилась злая судьба, что в первую могилу из нашей дружной семьи теперь должны были первым положить моего старшего сына Коленьку, прожившего на белом свете сорок пять лет, семь месяцев и двадцать пять дней. И это при живых родителях, для которых настали дни и ночи без просвета и каких-либо надежд на будущее.

Да, эти прошедшие и незабываемые годы, как оказалось, были самыми счастливыми в нашей семье. Но этого божественного и земного счастья мы как-то особо не замечали в своей повседневной жизни. Это не до конца осознанное тогда счастье было для нас привычным, обыденным, и о более счастливой жизни я и не мечтал, поскольку свирепой завистью к материальному обогащению никогда в жизни не страдал. Да и особого стремления к большому богатству и деньгам не имел, и не мог иметь по роду своей профессии, а возможностей для обогащения в годы моей молодости просто не имелось. А когда такая возможность появилась, возраст не позволил. Главное, к чему мы неустанно стремились с женой в своей нелёгкой жизни, – дать своим детям высшее образование и достойное воспитание, чтобы потом не было стыдно ни перед детьми за бесцельно прожитую жизнь, ни перед людьми за своих детей. И этого, скажу, не хвастаясь, мы добились, несмотря на порой невероятные трудности, с которыми встречались в те годы не по своей вине. Но мы были молоды, здоровы и прекрасно видели намеченную цель в своей жизни, стремились к ней, не считаясь ни с какими препятствиями. Материальное же благополучие у нас всегда отходило на второй план и самоцелью никогда не являлось.

Не буду описывать самый невыносимо-тяжёлый и страшный для нас прощальный день, похороны сына и последнее с ним земное прощание у его могилы. На это у меня не хватает душевных сил. В этот светлый и тёплый июльский день во время скорбного пути на кладбище наш траурный кортеж неожиданно с чистого голубого неба прощально окропил крупными каплями скорый дождичек. И тут же стих. Это, видимо, сам Господь обронил свою святую прощальную слезу по доброму человеку, которого везут хоронить. И вскоре он навсегда отойдёт к нему в его Божье царство. Поскольку наш сын был глубоко верующим человеком, то для его отпевания и дома, и у могилы пригласили из церкви батюшку и дуэт хористов.

С этим необходимым и морально тяжёлым ритуалом всего похоронного процесса знакомо большинство из читателей, а кто ещё не знаком волею судеб, тому не избежать этой грустной участи в будущем. Таков неписаный и неумолимый закон человеческой жизни на земле. Ведь в Библии сказано, что «каждый, родившийся по Божьей милости человек, по его же милости когда-то и умрёт и должен быть предан земле». Наверное, об этом знает любой человек, но мало когда об этой роковой неизбежности задумывается. Так я пытался тогда найти душевное успокоение от тяжёлого и непосильного горя, вспоминая библейские мудрости. Но это мне мало помогало, и лишь посещая церковные службы, находил в них временное облегчение, и только во время пребывания в церкви. Но не зря говорят – время лечит. Наверное, так оно и есть, поскольку стал примечать, что неутихающая душевная боль с течением времени начала понемногу притупляться. Теперь невольно приходится надеяться, осталось бы во мне, что ещё лечить, чтобы вылечиться.

Следует откровенно признаться, что на поминках в день похорон и на девятый и сороковой дни я от неодолимо нахлынувшего отчаяния и безумия напивался до бессознательного состояния, в тайной надежде умереть во сне и быть похороненным рядом с сыном. Так мне до смертной тоски не хотелось с ним расставаться в этой жизни, даже с мёртвым. Но где-то на небесах или ещё где кто-то мудро решил, что поступать таким безбожным образом мне не следует, и я ещё, видимо, кому-то нужен на земле живым и здоровым, кто будет нуждаться в моей посильной помощи, да и для других дел буду ещё вполне пригоден. Даже находясь тогда в самом сумрачном настроении, я с угрюмой покорностью молча с этим согласился и смирился.

А в моей неотложной помощи крайне нуждались малые дети сына, и его жена Ольга Борисовна, так неожиданно ставшая вдовой в молодые годы с двумя малыми детишками, моими внуками-сиротинушками Гришей и Анечкой, как их всегда ласково называл погибший отец, безумно их любивший. К нашему счастью, Ольга Борисовна оказалась женщиной ответственной и мужественной. В первое время от неожиданности она ещё не осознала, какая огромная беда нагрянула к ним, но с каждым последующим днём и месяцем эта непомерная тяжесть всё сильней давит и давит на её плечи, и никуда от неё она теперь, несчастная, не денется. Такая выпала на её долю горькая судьба. И где бы взять ей сил и крепости духа, чтобы эту тяжесть вынести на своих хрупких вдовьих плечах. И дай ей Бог доброго здоровья на долгие годы, и завидного мужества, на радость и счастье своим детям, чтобы достойно пронести свой тяжкий вдовий крест до конца своих дней. А эту книжку о яркой и примерной жизни их любящего отца и мужа и нашего сына я обязательно должен написать и подарить ей и внукам, чтобы дети помнили и брали пример с отца в своей сегодняшней и будущей жизни, поскольку потеряли его в малом возрасте и с годами могут забыть. Сын достоин того, чтобы о нём была написана эта книга, которая может стать для его детей в будущем путеводной звездой по длинному жизненному пути, пройти который придётся в безрадостном сиротстве без родного отца. Только их мама навсегда будет им Ангелом-хранителем и спасителем, и всем на свете. А тёплое и ласковое слово «родной наш папа» будут с грустью вспоминать с годами всё реже и реже. Или иногда в сладком детском сне он им приснится во всей своей прошлой душевной и физической красоте, каким остался в их детской памяти. Конечно, если будут любить, чтить и вспоминать о нём. И всё-таки безотрадным будет их детство без родного отца. Такова их судьба, которая, говорят, пишется на небесах, и знать о ней заранее человеку не дано. Хотя один знаменитый философ об этом высказался по-другому: «Судьба – это цепь случайностей, созданных человеком для себя в процессе своей жизни», – утверждает он. Соглашаюсь с его утверждением, но и небесные силы, неведомые нам, совсем отвергать не хочется.

Писать мне эту посмертную книгу о своём сыне неимоверно тяжело. Вот и мечется моя усталая память от богословских догматов до философских мудрствований в поисках самоуспокаивающей истины. «А высшей истиной жизни является смерть», – утверждает этот же философ. Вот и успокойся, попробуй, за судьбу своих детей и внуков. Пишу на пределе своих последних сил. Но никто другой в нашей семье, кроме меня, этого не сможет сделать. И смогу ли её благополучно дописать, не знаю. Уверенности нет.

Кажется, к концу второй недели я получил от следователя акт медицинского исследования, где и была установлена причина гибели сына от поражения техническим электрическим током напряжением в 220 вольт. Оказалось, что сын каким-то образом, неожиданно упал спиной на оголённый штепсель под напряжением, лежащий на полу гаража, в полутора метрах от того места, где он занимался сварочными работами. Возможно, он запнулся или его кто-нибудь толкнул, и от неожиданности он упал на этот штепсель. Но бесспорным остаётся тот факт, что сын пролежал под напряжением длительное время и за этот период его рост уменьшился на четыре сантиметра, и в объёме его фигура стала значительно меньше. В подтверждение этому медицинский эксперт установил, что лунки кратеров, куда вонзились вилки штепселя, обуглились и каменно затвердели, что бесспорно подтверждает его длительное нахождение под высоким напряжением и мгновенную смерть. И не было у него возможности, будучи мёртвым, перебраться к воротам за полтора метра и слишком правильно вдоль них улечься. Из этого прискорбного факта объективно возникает лишь один вопрос – кто? Зачем? И через сколько времени выключили сварочный аппарат из сети с того момента, когда он упал на штепсель. Однако через какое-то неопределённое время труп подняли, перенесли и уложили его вдоль ворот гаража в идеально приглядном положении и снова включили в сеть (зачем???) аппарат, который через 4 ч. 30 мин. выключил из сети шофёр скорой помощи. Зачем и по какой причине делалось всё это скрытно: сначала выключили сварочный аппарат, затем снова включили и перенесли труп? И кто эти люди? Ведь их было не менее двух, чтобы поднять тело сына в восемьдесят пять килограмм и суметь перетащить на полтора метра от места его гибели. Кроме того, откуда эти неизвестные люди смогли узнать, что в закрытом гараже лежит убитый током человек и что нужно отключить сварочный аппарат из сети, убитого снять со штепселя, перенести труп и аккуратно уложить его вдоль ворот, снова включить аппарат в сеть, и остаться неизвестными для следствия.

Ведь здесь явно отсутствует у всех следователей, занимавшихся этим делом, непобедимая логика здравого смысла и совести, которой так щедро был наделён сказочно-легендарный Шерлок Холмс. А нам до него – как до солнца. Не дотянуться. На существенный вопрос, кто эти неизвестные, следователи не дали ответа и не могли дать. Ведь в противном случае пришлось бы разыскивать этих двоих, а это дело мудрёное и не всякому нынешнему следователю под силу. Слишком возни много. Но главное, что особенно возмущает, это исчезновение протоколов допросов двоих узбеков и одного из них по имени Алан, который, якобы, первым обнаружил труп сына, а до этого момента с ним переговаривался через стенку гаража, хотя, как выяснилось, по-русски не понимает ни слова, только через переводчика. Но его как главного свидетеля следователи даже не пытались разыскать. Оказалось, что куда проще обозначить причину смерти сына как несчастный случай. Дело, видимо, привычное. Не настаивал и не имею права настаивать, что гибель сына была связана только с умышленным убийством. Вполне может быть и по неосторожности, но смею подозревать – ему помогли погибнуть, и фактов, подтверждающих это, вполне достаточно, чтобы такое преступление раскрыть. Нужно лишь желание в своей работе всегда соблюдать закон, а в правоохранительных органах сегодня с этим немыслимая проблема, и преодолеть её не скоро удастся, если вообще когда-либо удастся. Ведь правовой нигилизм и типичный для них профессиональный цинизм и нерушимая корпоративная солидарность так ядовито въелись в эту властную структуру, в её плоть и кровь, что из-за полной безнадёжности что-либо у них исправить ни о какой реформе и мечтать сегодня не приходится. Только не надо думать, дорогой читатель, что это результат моего творческого озарения или плод моих тяжких раздумий о работе нашей правоохранительной системы. Вовсе нет. Всё это я прочитал в газетах АиФ № 22 за 2008 г. в статье «Милиция вооружена и очень опасна». О работе прокуратуры и всей судебной системы были публикации в этой же газете, «Литературной» и других, названия которых уже не помню. Я лишь обобщил смысл этих статей и изложил их в двух-трёх предложениях, поскольку читатель, надеюсь, тоже читает газеты, или кому-то самому довелось к несчастью испытать что-либо подобное.