Исповедь «Русского азиата» Русские в Туркестане и в постсоветской России.

А вот купаться было негде. Нарын берет исток в горных ледниках, это река бурная, холодная и опасная. В одном из более–менее подходящих мест мы пытались купаться но, проплыв по течению метров пятьдесят, выскакивали на прибрежные камни как пингвины — ощущение было такое, будто тело от ледяной воды покрывалось маленькими жгучими пузырьками. На окраине пограничной части имелся искусственный водоем для купания лошадей. Летом вода там прогревалась и поэтому мы упорно стремились туда, но нас то и дело прогоняли. Было похоже, что одни офицеры сочувствовали нам и закрывали глаза, а другие усматривая нарушение, направляли к нам наряд солдат от которых мы скрывались бегством через глиняный дувал.

На память приходят строки Владимира Высоцкого — «Было дело, и цены снижали….». А мы взрослели в то время. Но какими мы были тогда? С удовольствием отмечу: совесть для нас имела первостепенное значение! А в условиях бедной жизни, высокой нравственности и патриотизма, у нас не было почвы для плесени под названием — цинизм и вещизм. «Варяг» и песни военных лет, не стесняясь, мы пели просто так, при каждом удобном случае. Чуть позже душу волновали вальс «На сопках Манчжурии», марш «Прощание славянки», полонез Огинского «Прощание с Родиной».

Зимой в школу мальчишки ходили в телогрейках, из обуви грубые ботинки или кирзовые сапоги. Голенища сапог на два — три пальца подворачивали вниз. Застёгивать телогрейку и опускать уши у зимней шапки, даже в мороз, было не принято — признак слабости! В Нарыне, где зимой морозы за тридцать градусов обычное дело, я как–то подморозил правое ухо и оно, к любопытству одноклассников превратилось в «вареник». Весной и осенью, как правило, мальчишки были в тёмных брюках и светлых рубашках. Пионерский галстук одевали неохотно, он мешал нашей неуёмной активности. Ближе к комсомольским годам галстук лежал в портфеле, чтобы одеть его по необходимости — на школьную линейку или пионерское собрание.

В старших классах появилась мода на вельветовые куртки. Куртка прилично выглядела и была удобной. Шили её местные портные на заказ. Она была на молнии. Нагрудные карманы (и это был особый шик) тоже застёгивались на молнию.

Девочки ходили в школу в форме — коричневых платьях и чёрных фартуках, в праздники надевали белые фартуки. Платья носили с белыми воротничками и манжетами, в косы вплетали ленты и завязывали бантиками. Несмотря на однообразие формы «своих» девочек мы отличали без труда.

У нас не было Дворца пионеров, или, как сейчас, «Дома творчества юных». Но какие–то кружки работали в школе, а секция авиамоделизма размещалась в небольшом помещении в ряду убогих хозяйственных построек. Туда набивалось человек пятнадцать. Я отдавал предпочтенье детской спортивной школе, но в межсезонье, ранней слякотной весной, в отсутствии спортивного зала, тоже собрал пару планеров. Планеры изготавливали из сухих стеблей чия — местного кустарника. Более тяжелые модели делали из заготовок, которые нарезали из сломанных лыжных бамбуковых палок. Опытные авиамоделисты собирали модели самолетов с миниатюрными бензиновыми моторчиками. Откуда что бралось! Помню, к нам наведывался кучерявый, небольшого роста старшеклассник по кличке «абессинец». Он развлекал нас хохмами и анекдотами.

В начале 50-х годов в Нарыне случались перебои с хлебом. Люди становились в очередь с вечера, дежурили всю ночь. Но когда привозили хлеб, всегда находились те, кто пытался пробиться без очереди — возникали споры и драки. До сих пор помню ту желанную, запашистую, теплую буханку черного хлеба.

Во дворе нашей школы находилось примитивное жилье на одну или две семьи. В одной из «квартир» жила семья школьной уборщицы. Периодически к ним заезжал грузовик с одним и тем же грузом — рудой темного цвета с блестящими вкраплениями. Груз был небрежно накрыт брезентом, и мы без труда убедились — это не уголь. Руда была тяжелой и крепкой, как гранит. Много позднее с большой долей уверенности можно было предположить — это была урановая руда, которую перевозили из рудника (их было множество в Киргизии) на обогатительный комбинат, располагавшийся в Чуйской долине.

В памяти день 6 марта 1953 года. Утром, во время урока, неожиданно распахнулась входная дверь, и какая–то девочка со слезами на глазах объявила: «Сталин умер!». Это вызвало полное смятение даже в наших неокрепших душах. Стояли пасмурные дни. Родители ходили понурые, разговаривали вполголоса, на рукавах верхней одежды носили траурные повязки.

Почти пять лет прожили мы в «столице» Тянь—Шаня. Через два–три года, как и большинство русских подростков, я свободно говорил по–киргизски, а мой приятель Витька Сороковых даже киргизов удивлял чистотой произношения и мог спеть песню на киргизском языке. Киргизская молодежь, общаясь с русскими, в свою очередь овладевала русским языком. Некоторые учились в нашей школе.