Исповедь сталиниста

Потом наступил мучительный период работы с редактором отдела литературы. Опытный в схватках с цензурой, он заставлял меня наиболее острые места романа "обкладывать ватой" - вписывать фразы, а то и целые абзацы, хоть как-то смягчавшие напряжение самых драматических сцен, рискованные по тому времени размышления персонажей, остроту их чувств и боль при ломке человеческих судеб. Однако никакое нарочитое возведение "позитивного фона" не могло замаскировать вершившуюся в романе трагедию: преступное раскулачивание крестьян-середняков, повальные аресты в селе безвинных мужиков, невиданный голод, уносивший из жизни целые села, разгул своеволия начальства в Гулагах, репрессии среди руководства металлургического комбината и его подневольных строителей...

Наконец появилась верстка декабрьского номера журнала. Когда она попала, как полагалось, в горком партии, там категорически потребовали выбросить из нее "Людей не ангелов". Но Сергей Воронин уже был непреклонен: "Тогда снимайте и меня с поста главного редактора", - при этом заявил, что пошлет телеграмму Никите Сергеевичу Хрущеву, который недавно разрешил публикацию в "Новом мире" повести Александра Солженицына "Один день Ивана Денисовича".

Горком сдался. Не решилась снимать роман и политическая цензура. Это был крохотный период, когда партийные "кураторы" художественной литературы, благодаря Солженицыну, пребывали в растерянности. И мои "Люди не ангелы" в 1962 году успели увидеть свет ("Нева", № 12). Именно успели, ибо после их публикации все-таки поступил строгий запрет на подобные вещи. Уже с последующего номера "Невы" (№ 1, 1963 год) была снята вторая книга Леонида Семина "Один на один" - о мытарствах в наших лагерях бывшего военнопленного. Трагические же события тридцатых годов вообще оказались на долгие времена непозволительными для печати.

Так что чутье меня не обмануло, да и случайные обстоятельства поспособствовали. Иначе довелось бы прятать рукопись романа более чем на тридцать лет в ящик стола; такая участь постигла книги многих наших писателей.

Но "Люди не ангелы", увидев свет, уже были неподвластны никаким запретительным распоряжениям, зато автор их оставался беззащитен со всех сторон. Впрочем, этой беззащитности вначале я не замечал. Более того, стали появляться в литературных газетах и журналах довольно хвалебные рецензии.

И вдруг получаю письмо от брата Бориса из Кордышивки. В нем ставился кричащий вопрос: "Що тоби тэпэр будэ?" ("Что тебе теперь будет?"). Слышал Борис от людей, что роман "Люди не ангелы" читают по радио из-за океана. Я тут же включил приемник со специальной "приставкой", мешавшей глушению голосов из-за рубежа, и поймал "Голос Америки". В это время диктор заканчивал читать из моего романа главу о безвинно арестованном крестьянине Платоне Ярчуке.

- "Вчера - последний, кажется, разговор со следователем, - читал диктор.

- Ярчук, скажите честно, вы что, святой человек? - спросил следователь.

- Если б был святой, на меня б молились...

- Поймите мое положение: два года продержал я вас в тюрьме, а обвинения не подтверждаются. Должен же я чем-нибудь обосновать срок вашего заключения... Сознайтесь в чем-нибудь.

- В чем?

- В чем хотите. У каждого человека есть грехи.

Платон Гордеевич подумал, с немым укором посмотрел в усталое, худое лицо следователя и сказал:

- Мешок семенного зерна украл я в колхозе. - И рассказал, как все было...

- Подпишитесь..."

Вначале в моей груди полыхнулась радость: шутка ли - даже там заметили!.. Но, слушая очередные передачи, я обратил внимание на некоторые сокращения в главах - везде была выброшена та самая "вата", которой по совету редактора я обкладывал "опасные" места повествования (ничего не значившие "трескучие" словеса). Подумалось, что этого мне не простят.

И верно: было кем-то отменено запланированное в секции прозы обсуждение романа, потом грянула зловещая беседа в партбюро Московской писательской организации: пришлось объяснять его секретарю критику В. А. Сутырину и молодому представителю "со стороны" о том, что "Голос Америки" не спрашивал у меня согласия на радиопередачи и что в романе своем я ничего не придумал - ни голода на Украине, ни репрессий и пыток, ни раскулачивания середняков...

- Но как вы могли написатсь такую пакость?! - сурово спросил у меня молодой человек "со стороны" - весь наглаженный, чистенький, с искусно завязанным галстуком. Он жгуче смотрел на меня темными глазами.

- Я пакости не писал!.. Только правду!

- Правду?! Послушайте свою правду! - Молодой человек открыл журнал с закладкой. - Подумаешь, ясновидец нашелся! - И стал читать.

"...Придет время, и жизнь заставит людей оглянуться на прошлое. И тогда одним станет стыдно и больно, а другим - страшно. Страшно станет тем, кто причастен к рожденному злу; некоторые будут притворяться, что ничего не помнят. Их придавит страх - за себя, за свое благополучие, за содеянное. Может, и сослепу содеянное... Случается же беда, когда друга принимают за врага. Случается. Но есть предел, за которым такие слепцы уже не могут иметь никакого оправдания...