Исповедь уставшего грешника

Если я, почти пятидесятилетний, и почти (так, во всяком случае, мне кажется) здоровый мужик, у которого есть работа, относительное признание и еще более относительная семья, есть, наконец, сын, которого я люблю до умопомрачения, хотя всячески стараюсь этого не показывать, отчего подчас бываю излишне груб, и сам же от этого злюсь… Так вот. Если я, такой, как я есть сегодня, сейчас, в эту самую минуту, спрошу себя самого: «А что такое, в сущности, моя жизнь?» – что я сам себе смогу ответить? Наедине с самим собой, когда никого рядом: только ты сам, Небо и какая-то неясного происхождения стеснительность внутри, которая не позволяет врать – что?

Можно, конечно, решить, что у меня – кризис среднего возраста… Почему нет? В юности все проблемы можно списать на то, что ты слишком юн; не успеешь оглянуться, а уже – здрасьте! – кризис среднего возраста; потом – раз! – и уже всё можно списывать на старческий маразм. Когда жить – вообще неясно.

Неясно вообще: кто измерял возраст, кто ведает, когда у жизни этого конкретного человека начало, а когда кризис именно среднего возраста? Вот если б можно было эдак поглядеть на свою жизнь сразу, целиком ее окинуть – тогда, конечно, тогда понятно, где именно середина… Но на такое только Бог способен, а Он телеграммы: «Дорогой, ты дошел до середины жизни, у тебя – кризис», – не посылает чего-то.

Недавно меня пригласили на теле-шоу под девизом: «Для тех, кому совсем нечего делать», что-то такое рассказывать про театр и про искусство. Ладно, поехал. А вез меня пожилой таксист-армянин, переживший, как выяснилось, землетрясение в Спитаке. Колоритный такой человек, седобородый мудрец. Так вот он сказал мне: «Господи, если б я знал, что доживу до моих преклонных, разве бы я так жил? Нет, я бы жил совсем иначе, я бы жизнь на потом откладывал. Маялся бы, маялся, а лучшее откладывал на десерт. Говорил бы: «Не надо мне пока. Я пока говно свое похлебаю, зато буду уверен, что потом покушаю десерт. Вот было бы хорошо! Но – невозможное дело!»

Итак. Если честно, не увиливая, не философствуя, не разукрашивая… Конкретно, как в милиции – ответьте, будьте любезны, для протокола: «Что такое есть ваша жизнь?»

Ты, мама, театр, друзья, женщины – все это вместе, что ли, и есть моя единственная и неповторимая жизнь? Если жизнь – дорога, то, что из всего этого – путь? Если жизнь – река, то какие у нее берега, и к ним я плыву или от них? Стержень имеется какой-нибудь во всем этом? Или все мы так нынче существуем, что в жизни лишь объем важен, масса, количество, а на что оно все нанизано – фигня фигнёвская?

У зверей моих любимых существует ведь основа жизни: самое главное, самое необходимое? Конечно! Пожрать! Бог его знает, о чем страдает по ночам, скажем, лев, или почему волк воет на луну – тоже, наверное, переживает за что-то своё. Но при этом стержень осознает: жрать! Наверняка среди величественных жирафов есть такие, кто ненавидит свой рост и даже страдает из-за него, плачет по ночам, что никогда ему не быть маленьким, словно мышка, однако, все равно: тяни шею, ешь листочки, насыщайся – это главное.

Так жить не только проще, но и разумнее. А у меня – что? Может быть, главное в моей жизни: стержень, дорога, берега реки – безлюбье? То, что человек может жить любовью – понятно, про это миллионы книг написаны, а вот может ли он жить безлюбьем? Отсутствием любви, бесконечными, робкими, как бы скрытыми от себя самого попытками ее найти, может быть, и определяется моя жизнь? Мужчина, который не исключает, это и есть мужчина, живущий безлюбьем. Не так разве?

«Живущие безлюбьем» я бы так и назвал свой новый спектакль по Чехову, только ненавижу, когда пьесы переименовывают. Если назвал Антон Павлович свою пьесу «Вишневый сад», – значит, так тому и быть, хотя название и не кассовое. «Живущие безлюбьем» или «Вишневый ад» было бы, конечно, для афиши лучше, но он так свои пьесы не называл.

Да, я снова решил ставить Чехова, да еще и заезженный – переезженный «Вишневый сад». Вася, как водится, сначала был против, но потом я ему рассказал, как там и что будет, да еще и пообещал дилогию по Антону Павловичу выдвинуть на какую-нибудь премию. Вася и согласился. Смешная у меня игра с моим директором происходит: и правила одни и те же, и результат предсказуем… Однако не будь ее, и мне было бы скучно, и ему. Зачем люди играют все время? От скуки, не иначе.

Герои Чехова тоже играют все время, потому что живут скучно. А какой может быть интерес, азарт, страсть в атмосфере безлюбья? Разве живет тот, кто никого не любит и кому любить некого? Не живет он, только вид делает. Атмосфера безлюбья – это кладбище человеческих душ. Ведь если нет любви – зачем душа? Ни за чем. Незачем, то есть. Не нужна.