Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

Выгнали с треском по позорной статье, без выслуги лет и наградного. Стал напиваться чаще и чаще. Как трезвый, так слова от него не добьёшься, работу делает молчки: и белит, и красит, и рубит дрова. Безропотный тихоня, он где-то как-то пытался устроиться на работу. Устроится, и пропьёт. Так годами и пропивал нажитое. А как выпьет, такой говорливый. Но как работник, никак. Только пьяные бредни.

Сколько я лет терпела овечка овечкой. Сколько раз обижали меня дедовы квартиранты, я только глаза свои опущу, да и пойду по соседкам плакать про жизнь, про несерьёзность соседей, да как приходится мне вместе с Толькой канализацию выгребать от осколков бутылок, стаканов, что понакидали те квартиранты. Соседи охали да вздыхали, большей частью притворно. Я не была им ровней, хозяйкой домов, как они. Скорее, прислуга поручика, чем квартирантка. Правда, жалели меня, уже более искренне, за вечные пьянки мужа.

Сколько раз бегала, наново избитая муженьком, к соседке Татьяне, той самой, чей муж был целым мичманом. И фронтовиком. Как участник войны получил в соседней двухэтажке квартиру, и Татьяна не бедствовала. А потому и могла от щедрости душевной и пожалеть меня, как товарку: ни жилья у меня, ни путнего мужа.

Другие соседки, те все при квартирах. Тоже по-бабски жалели меня: бедолашная баба. Но нет, нет да и уколят: жалко, как жалко, жить без квартирной.

Приду от соседок, запрусь в своей комнатушке, и вынимаю занозы из сердца, что понавтыкивали соседушки по «доброте». Час посижу или два, утишится сердце, и снова во двор: работа не ждет, работа не терпит. Старика нужно кормить? Да не раз и не два, а по три раза на день свеженькое ему приготавливала. Благо, что рынки то рядом: ходи, выбирай. Старику, как почётному пенсионеру, пайки полагались. Вот на пайки, на его офицерскую пенсию еда ему и готовилась.

Ну, а что при варке большая часть уходила себе, так то поручик на кухню и не заглядывал: барином жил. Не дождёшься от него «Валентина», все Валька да Валька. А иной раз и «эй ты, скоро ты там»? Нажрётся, трубку раскурит, и сидит, книжки почитывает. Книжек тех у него было – страсть. На книжки и тратился больше всего. Прогуляется в город, прибредёт с книжкой в кармане, и сядет, читает. Сунусь с вопросом, а он: «иди, бестолочь». А то хуже: начнёт поучать, что, мол, чего это я такая неграмотная, книжки в руки свои не беру. Учит, поучивает: в техникум поступи, ведь не глупая ты, Валентина!

Я покиваю ему, покиваю, а про себя думаю так: ученые – ну и что? Вот мастер наш по поливу: техникум кончил. А что имеет? Сто двадцать. А я по выработке до трёхсот дохожу. Вот и расклад, сам себе рассуди. Техникум, как же. Ночами корпеть, чтобы потом чистыми на руки сотню? Дураки-то нонче повывелись.

Уж лучше поддакну старому, соскребу незаметно со стола мелочь, что каждый раз оставлял после похода по книжному, да и в карман. А что? На проезд, да на хлебушек мелочь как раз и сгодится. А старик и забудет, где мелочь бросал: к старости памяти вовсе не стало.

Глядишь, а по концу месяца моя зарплата цела. Отщипывал Толька на водку. Ещё как отщипывал: в голос ругала его, вся улица слышала, как за пьянки ему достаётся. А что самую малость из бюджета семьи он тратил на бормотуху, так про это дело молчок. Нечего всем соседкам тарахтеть про запасы мои да заветный сундук.

Шло и текло время-времечко, и назревала проблема. Работа, она, конечно, прокормит, пока руки-ноги целы.

А что, на улице в старости бедовать? Тольку с очереди сняли, как только со флота попёрли, мне на виноградниках квартира не светит. Отдали квартиру мастеру по поливу. Им, видите ли, специалист нужен, а не голая чернь, как директор совхоза в лицо заявил. А что? Промолчала, да втихую сходила в местком. А там директорский подпевала: «чего это вы, Валентина Ивановна»? Ишь, не Валькой, а по имени отчеству обозвал.

«Вы прописаны в городе, вместе с мужем, в центре Севастополя (старик все-таки нас прописал, а сколько я его уговаривала!). Вот если бы не прописаны были, мы бы в Каче (пригород Севастополя, где и располагался одноименный совхоз) вас на очередь вставили. Но не скоро, очень не скоро очередь подойдёт. Жилья строится мало, а очередь, наоборот, всё растет и растет. Вон, сколько многодетных очереди дожидается…»

Уколол, падла, в самое сердце! Видно вспомнил заморыш, как в юности ему отказала на танцах. Уж больно был неказист, кривоногий, да в конопушках. Тоже мыкался по общагам, правда, старался ближе к начальству тереться. Вот и втёрся. Ишь, стал предместкома. Ну, я ему, конечно ответила, как следует, не деликатно. Матами душеньку отвела. Тут из бухгалтерии выскакивает эта лахудра, жена предместкома, и тычет мне пальчик: вы что, женщина, вытворяете! Ну, её то я просто тычкнула. Так она сразу после тычка в сытое брюхо и имечко мое вспомнила. На танцах по юности вместе вальсовали да аргентинили, и звали её, кажись, Валентиной. Ну, точно же Валентиной. Тогда. помню, заморыш ещё говорил, что дескать, не знает какую в жёны выбрать себе, меня или эту лахудру, да похахатывал: обеих возьму, имена одинаковы.