Исправить все

Гермиона слушала Ленинградское радио, желая отомстить фашистам за все, что они натворили: за детские маленькие тела, за бомбы, падающие с неба, за… за все. Хлеба неожиданно стало меньше, отчего девочка поняла — тетя Зина отдавала ей свой хлеб. Как… Гарри? Гермиона осознавала, какой дурой была, не понимая, чем делится с ней мальчик. Самой большой драгоценностью на свете, с трудом отрывая от себя.

«…О том, чтоб не прощала, не щадила,

чтоб мстила, мстила, мстила, как могу,

ко мне взывает братская могила

на охтенском, на правом берегу».Ольга Берггольц

И будто вторя злым, яростным строкам Ольги Берггольц, Гермиона точила снаряды, буквально представляя, как они будут рвать тела проклятых фашистов. Просто на куски будут рвать, за всех! Но даже на ненависть сил не было, усталость все нарастала. Гермиона понимала — рано или поздно она упадет у станка, как Ритка из второго цеха и ее увезут на саночках в последний путь. Сожаления не было. Ничего не было, только снаряды, завод, хлеб и воздушные тревоги.

— Машка, — позвал ее мастер. — Кинотеатры открылись, вот тебе билет.

— Дойду ли… — прошептала девочка.

— Дойдешь, — все понял немолодой мужчина, похожий на скелет, как и все они. — Сейчас цех организуем и пойдем все вместе.

— Спасибо, — тихо произнесла Гермиона, промеряя глубину борозды. До нормы оставалось еще три заготовки, а там можно будет и отдохнуть — чуть чуть, совсем немного. Отдохнуть, съесть кусочек хлеба.

— В столовую зайди, — посоветовал мастер. — Ты все равно на заводе живешь, а там будет и хлеб, и еще чего от щедрот. Сегодня студень обещали.

Студень был блюдом неизвестно из чего. Когда-то давно Гермиону бы вырвало просто от вида этой массы, а теперь она что только не ела. Нужно было кушать, нужно было пить, просто, чтобы жить. Зачем ей нужно жить, девочка не думала — сказали «надо», значит надо. На этом ее размышления заканчивались. Надо поесть, надо причесаться, надо встать, надо идти, надо работать, надо жить…

Гермиона понимала — если бы не Гарри, она и не выжила бы. За это девочка была благодарна мальчику, выставившему все игрой.

В промерзшем кинотеатре показывали минувшее время — «Ленинград в борьбе», так называлась картина. Недоумевая, зачем это все показывают им же, Гермиона смотрела, узнавая, в том числе, и знакомые места. Глядя на упрямо идущих людей, девочка вдруг поняла — они выжили, город выжил, не смогли его задушить проклятые фашисты. А еще она поняла — это увидит вся страна, как они боролись и жили, и только от этой мысли Гермионе стало чуточку теплее.

Девочка приняла эту страну, людей, ее окружавших, как родных приняла. Ведь она была совсем чужой тете Зине, а та заботилась о ней, и даже отдавала самое ценное — хлеб. Дающий жизнь маленький ломтик, ценней всего золота на свете. И Гермиона менялась, менялась с каждым днем, с каждой ночью, с каждым артобстрелом, уже не вздрагивая от громких взрывов.

«О ночное воющее небо,

дрожь земли, обвал невдалеке,

бедный ленинградский ломтик хлеба —

он почти не весит на руке…»Ольга Берггольц

Женский голос из репродуктора рассказывал о том, что девочка видела и сама, но он делал главное. Самым главным было понимать — они не брошены, не одни! И Гермиона понимала это. «Дорогой жизни» шел в осажденный город драгоценный хлеб, горючее, металл… Каждый день сквозь метели, огонь и дым героические люди везли жизнь Ленинграду. Политработники, днем также стоявшие у станков, а вечерами рассказывавшие измученным людям о том, что страна борется, тоже давали надежду: придет день и Блокада падет, придут «наши». С этой надеждой девочка жила. С нею она вставала каждый день, с трудом, боясь привычного удара холода вставала и шла к своему станку.

Волосы выпадали от голода, но косынка держала их… Да, теперь Гермиона понимала, что имел в виду Гарри, постаравшийся подготовить ее… Откуда он знал? Мысли как будто замерли, замерзли, но мерно отсчитывающий мгновения жизни метроном показывал — город жив! И Ленинградское радио, зовущее, радующее, поддерживающее…

— А еще каша такая была, «гурьевская» называлась, как шоколадная, сладкая-пресладкая, — рассказывала Лидочка. Эти воспоминания и были их сказками на ночь.

— А я ничего не помню, — вздохнула Гермиона.

— Ничего, вот закончится война… — какими же волшебными были мечты о том волшебном, просто сказочном времени, когда не будет войны!

Одна другой волшебнее, с точки зрения Гермионы… Нынешняя девочка, изменившаяся уже, просто мечтала о кружке теплого, непременно теплого молока и о том самом хлебе, которым с ней делился Гарри. Постепенно образ мальчика обретал какой-то ореол святости в душе Гермионы. И цепляясь за образ мальчика, уже не казавшегося очень худым, девочка жила. Веря, что однажды увидит его. И эта вера хранила ее.

***