Испуг

Как быстро съедается светлая радость.
Как долго жуётся?.. жуётся?.. печаль.

Я упал, грохнулся-таки напоследок в канаву. Или это канава упала на меня. Не важно, кто первый. Мы упали друг на друга… И нашли свое сегодняшнее обоюдное счастье… Ведь это моя канава.

Отравление (а как еще назвать?) к этой минуте перекинулось из живота выше и опаснее – в голову. Шуршащая свинцовая дробь перекатывалась глубоко в ухе. Дробь собиралась там в кучку. Тарахтела… И еще покатавшись кучкой, выстреливала в висок… То в правый. То в левый.

Но вытянув руку, я уже мог (лежа в траве) потрогать узнаваемый забор – и ведь это мой забор. Я перебирал пальцами по старенькой, уже давно незанозистой штакетине… Я как бы играл музыку возвращения… Добрался… Моя музыка. Чего бы эта перетрусившая самка мне ни сыпанула в стакан, я добрался. У себя дома… У себя…

А моего возраста бабец не угадала. Шаг, говорит, легкий, как у старика. Вино было заготовлено для вора… Самозащита… Чтоб не ограбил… Шаг вора легок, вот что она решила! То-то ее в постели трясло… Я-то думал, секс. Я-то думал, Алка за долгий год (от лета до лета) наскучалась, натосковалась.

У себя… Добрался. Нечего стенать. Да и упал-то старикашка не больше пяти (четырех) раз. Можно бы старикашке и уснуть. Но я нет… Ого-го!.. Я не останусь в канаве! Последним усилием я выползаю оттуда и теперь лежу в траве. У самого забора… Жмясь к калитке. Все-таки в траве.

Я просовываю руку за. Ищу крючок… За калиткой рядом пахучий куст смородины. Уже можно заснуть. Я ласкаю его. Этот куст… Земля… Уже моя пядь.

Так и есть, дачнице лет сорок… Среди бела дня. Идет по дороге прямо мне навстречу. Я слегка напрягся. (Остаточное чувство.) Но ведь прошла уже неделя… Я к этому времени ее вполне вычислил. По расположению дачи… По времени приезда… По расспросам тех и других соседей я уже знал, что это она и есть – моя ночная фурия. (Но она-то меня не знала!)

– Добрый день, – сказала.

Я смолчал. Я был в некоем ознобце. Боясь подать голос и быть узнанным на слух.

– Добрый день, – повторила громче. Крепкий московский бабец.

Она так и прошла мимо, решив, что встретившийся ей старикан из аборигенов скорее всего с придурью. Шла она в наш магазинчик.

А я брел все еще в ознобце. Она не уйдет из моей памяти так скоро. Предприимчивая!.. В голове не укладывалось, как она замысливала ту нашу ночь. Я не верил в коварство… Это у нее просто от страха. Мой стариковский опыт говорил мне, что опасные женщины – это только так – только для контраста… для курьеза… И что все эти коварные женщины, сбившиеся в кучку, сидят в мешке у Агаты Кристи.

Она так мало дала мне тогда. Сладкие полчаса… Трепетные – скорее всего от страха.

Моя отравительница (я так и звал ее Агатой) прожила у нас до самого конца лета. Из-за поселковской нашей тьмы она не съехала, не сбежала. Отважная!.. Я при встрече с ней так и не здоровался, пряча голос. На всякий случай… Я все надеялся прослышать, что в отместку за меня ее хотя бы разок по-настоящему обокрали. Увы.

А тогда я лежал в постели у себя дома. И тихо болел, перемогал остаточное отравление.

Почесывая башку, я вдруг обнаруживал там струйку крови на самом затылке. Уже ссохшуюся… Уже не струйку, а струп. Комком в волосах… Это я тогда так упал. Так грохнулся. У калитки…

В шаге от меня сидел Петр Иваныч и уговаривал съесть каши, пока горячая. Ну, не горячая, но хоть теплая… Пропадет же каша, Петрович. Холодную есть не станешь.

– Завтра съем.

– Завтра я тебе свежую сварганю.

– Завтра я сам встану.

Я все-таки сел к каше поближе. И волевым усилием ее съел.

Петр Иваныч задул мои свечки и ушел. Петр Иваныч, конечно, правильный друг. Дружок незабвенный. Но, когда валяешься с вялым недугом, хочется женской заботы. А Лидуси все не было. Ласки хотелось. Любви.

Танки проехали

А Олежка в это время, выхватив девчонку из ее теплой постели, понес… Но понес ее не в свою постель, а к окну. Олежка как бы бросился к тому окну – на звук… С девчонкой на руках… В темноте ее квартиры… За окном ревели танки. Только танки могли так реветь и лязгать гусеницами. А летние окна открыты.

Всё хорошо. Когда он подбежал к окну, девчонка даже не пискнула. Она в своей квартире вряд ли много сейчас, среди ночи, соображала… Однако звук уходил. Лязг танковых гусениц об асфальт куда-то исчезал. С каждой секундой… Звук словно прятался за окнами… И тогда бывший солдат забегал туда-сюда с своей нетяжелой ношей на руках (легкая! тоненькая!). Он бросался по квартире из комнаты в комнату – от окна к окну… Чтобы слышать. Чтобы поймать звук… Это было какое-то сумасшествие. Он в тот миг одурел, это ясно.

Похоже, танки повернули за угол дома. На ночной московской улице танки сделали поворот… Куда же ему теперь? На лестничную клетку?.. Девчонка у него на руках стала совсем как кукла… От всех этих пробежек и перебежек! В раздерганной пижамке… Вся помятая… И непонимающая… Зачем, мол, эта беготня?..

Немного очумевшая и давно уже готовая к любви, она подумала вдруг, что ему мешает шум, грохот.