Испытание

— Интересно, кем этот хряк был в предыдущей жизни? — поддразнил катара Кретьен, не упускавший случая поиздеваться над доктриной о перерождении. Правда, единственным видом насмешек, которых Этьен не терпел, являлись насмешки над его церковью. Он сразу как-то весь подбирался, каменел и переспрашивал ледяным голосом: «Что вы хотите этим сказать, мессир?.. По-вашему, это смешно?..»

Но на этот раз он в долгу не остался:

— Кем? Да… трувором одним… Ты поосторожнее со словами, Бон Кретьен, видишь, какая судьба постигла твоего предшественника! А все за то, что хулил Церковь Христову — по недомыслию своему…

Кретьен, в свою очередь, терпеть не мог подобного искажения своего имени. Этьен был не первым, кто увидел в нем такое сходство с обозначением катарского священника — увы, это некогда уже сделал один незабвенный парижский мэтр-преподаватель, а о нем поэт вспоминать не любил. Он страшно заворочал глазами и потянулся дрожащей скрюченной дланью к горлу нахального спутника:

— Не-ет, монсеньор, я вовсе не добрый христианин! Я — первый злодей окрестных мест! Кошелек или жизнь! Впрочем, — он махнул рукой, — разве это жизнь… И разве это кошелек… Проезжай, любезный, да не свались с коня от истощенья.

На Этьена он обижаться не мог. Вот совсем никак.

…В замке мессира Анжеррана де Жьена их приняли со всевозможным почтением. Стоило хмурому охраннику донести имя прибывшего гостя до слуха достопочтенных хозяев, как встречать северную знаменитость привалила целая толпа. Мессир Анжерран, к глубочайшему сожалению, был в отъезде, и замком на время его отсутствия управляла пара его отпрысков — дочка лет восемнадцати и шестнадцатилетний оболтус-сынок, наверняка крушение всех честолюбивых надежд собственного папеньки и безу-умный, по собственному его выражению, поклонник Кретьенова творчества. Вот что такое оно — слава, размышлял слегка раскрасневшийся от прицельного внимания Кретьен, сразу с дороги попавший на роскошный пир. Юные де Жьены, очевидно, принимали гостей — и вот, вдоволь наохотившись, вся орава молодых разбойников возжаждала развлечений несколько более возвышенных.

Дочка сеньора, юная черно-кудрявая особа по имени Амис, от Кретьена просто-таки не отлипала. Когда он пошел переодеться во что-нибудь чистое и красивое к столу, она торчала под дверью его гостевой комнаты и болтала без умолку. Этьен, не желавший переодеваться, помогал другу влезть в бархатное золотистое сюрко и делал страшные глаза.

— Вот это дева. Бедный ее будущий муж. Ей надо выйти замуж за глухого, тогда они оба будут очень счастливы…

— Перестань порочить даму, ты, грубый простолюдин… Лучше последний раз отвечай: хочешь, дам тебе надеть что-нибудь красивое?..

— Ну уж нет!

— Тогда хоть, ради Бога, не катарствуй ты за столом…

— Очень мне надо, — Этьен дернул рыжеватой бровью. На лице у него, в основном на носу, высыпали маленькие веснушки — Кретьен их давно уже разглядел. На солнышке совсем золотые точечки, а при свечном или каминном свете — коричневые… Как бы то ни было, Этьен наморщил свой веснушчатый нос.

— Кому тут проповедовать-то — детям, погрязшим в мирской суете по самые уши? Нет уж, не стоит метать жемчуг… сам знаешь перед кем…

— Ну вот и отлично. И жемчуг цел, и нас не побьют… Пошли, горюшко.

(Вот оно, словечко, словно бы «освободившееся» после смерти Этьенета. Само выскочило. Зря оно это.)

— Ну что же, госпожа моя, вот, я полностью в вашем распоряжении…

— Ах, мессир Кретьен, какая честь для нас!.. Ведь вы, в самом деле, почитаете нам что-нибудь, споете?.. А этот молодой человек, он, случайно, не ваш жонглер?..

Этьена перекосило, и Кретьен еле удержался, чтобы не показать ему язык. Ага, проповедник, получил?!.. «Не мечите жемчуг», ха-ха…

— Нет, это мой спутник и друг, — сжалившись над беднягой, быстро заступился он. — И конечно же, я вам почитаю. В самом деле, сочту за честь порадовать немудреными стихами общество столь знатное и вежественное. А вы, наверное, хотите чего-нибудь новенького, госпожа моя Амис?.. — честно спросил он, внутренне напрягаясь — «Персеваля» он на людях не читал, как вещь незаконченную, «Гламура» вообще почему-то не хотел выносить в широкий мир, лирические стихи были слишком личные… Оставался «Ланселот», будь он неладен. Всегда, везде они требовали «Ланселота»…

Но дева Амис оказалась милостива, неимоверно милостива.

— О, мессир, да что вы сами сочтете нужным… Ваши стихи, они все прекрасны, прекрасны… (Кретьен расплылся было в учтивой улыбке, не зная, не подозревая даже, ка-акой отравленный кинжал прелестная чернокудрая почитательница сейчас, вот сейчас всадит ему между ребер!) Вот, например, ваш несравненный «Мул без узды». Мое любимое произведение! Великолепный chanГon de geste! Надеюсь, мы услышим сегодня авторское исполнение?..