Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Я обратил внимание, что у отца завелась новая привычка: он хотел, чтобы его оставили в покое. Это был особый покой, он не подписался на газету, не уединялся, чтобы часок почитать на диване, он лишь от случая к случаю приносил домой из киоска газету или иллюстрированный журнал. Его покой был удивительно беспокойным, это видно было всякий раз, как к нам неожиданно являлись гости. Он тогда уходил со мной из дома, использовал меня как предлог, чтобы исчезнуть. Он шел со мной в пивную и заказывал себе пива, а мне лимонад. Мы там пережидали. А когда были уверены, что гости ушли, возвращались домой. Вначале мать сердилась, что он бросал ее одну с гостями, «ребячество» — так она именовала наше исчезновение. Он успокаивал ее:

— Они больше не придут.

— И это ответ на ваше исчезновение? Ребячество.

К этому мы все трое привыкли, особенно я, я охотно позволял ему меня использовать, представлял себя некоей палочкой-выручалочкой, а не его ребенком, он ведь нуждался во мне. Ему уже исполнилось 32, порой он, сидя, руками потирал себе коленки. Его родители и братья с сестрой говорили, что у него всегда была такая «молчаливая манера», и шутили: «Карл опять не знает, куда девать руки». Словно человек, нетвердо стоящий на ногах, он теперь брал меня за руку, и я воспринимал это как проявление нежности. Я считал, что он прав, мне тоже не нужны были гости. Но, когда гости приходили, мне это было выгодно, мы с Карлом тогда исчезали, тихонько, по-ребячьи.

Однажды он вернулся из города с ружьем для стрельбы по воробьям, дешевеньким духовым ружьецом. Еще он купил мишени и такие остренькие шпеньки с яркими кисточками, какими пользуются для упражнения в стрельбе по цели, их можно клещами вытаскивать из мишени и снова пускать в ход. Вдобавок коробку свинцовых пулек для воробьев, так и оставшуюся нетронутой. Мы предпочли стрелять по мишени. Прикрепляли ее к досочке, а досочку вешали во дворе на стену дома. Отныне мы заимели собственный тир, дальность до цели примерно пятнадцать метров. Окна гостиной Гломпов, так же как и у нас, выходили во двор, но они ни разу не пожаловались на стрельбу. Они уже однажды имели случай познакомиться с «молчаливой манерой» отца, когда он, не проронив ни слова, возместил Антону Гломпу стоимость порванного Нового завета. Во время стрельбы с нами нельзя было разговаривать. Молчаливая неравная пара, механически снующая туда и обратно, как бы по невидимому рельсу между чертой и мишенью. Каждый стрелял по нескольку раз, другой записывал попадания и вытаскивал шпеньки, после чего мы менялись местами. Когда мы заканчивали стрельбу, подсчитывалось общее число попаданий у каждого. У кого их набиралось больше, тот провозглашался победителем и обязан был на следующий день предоставить другому возможность взять реванш. Я считал это воскресным спортом, предназначенным только для нас двоих, пока не заметил, что ружье он купил еще и по другой, более важной причине.

Как-то воскресным утром к нам приехал на трамвае Эдмунд Портен. Мать из окна крикнула нам, чтобы мы кончали со стрельбой и шли наверх. Отец сделал вид, будто ничего не слышал, он кивнул и тотчас снова поднял ружье, так что кивок и прицеливание слились в одно. Почему он не перестал? Был жаркий воскресный день на исходе лета, старик сидел у нас, хотел нас повидать и выпить кружку пива. Отец молча продолжал стрелять, мать еще раз нас позвала, я тоже продолжал стрелять, и вот тут я догадался, что купил он духовое ружье, чтобы выиграть время, чтобы гость когда-нибудь почувствовал себя наказанным за то, что хочет украсть у отца воскресенье. Может быть, гость тогда скоро уйдет, не желая дольше мешать. В это воскресное утро я увидел, каким замкнутым и жестким стал отец. Своим жутковатым показным спокойствием и этим ружьем он отваживал докучливых родственников.

Мать перестала его звать. Отец стоял во дворе с ружьем и прислушивался к голосам за окном. Эдмунд Портен не спустился к нам в тир. Может, отец не захотел портить им воскресенье, а может, у него пока что не выдерживали нервы. Я не счел, что отец капитулировал, когда мы все же поднялись наверх к старику. Я счел, что отец остановился в нужный момент. Я нес ему ружье наверх по лестнице, это было и мое ружье, он подарил его нам обоим. Когда мы вошли с ружьем, в комнате стояла тишина. Мать примирилась с тем, что было уже непоправимо. В глазах у нее стояли злые слезы, она хотела было выбежать из комнаты, но смогла лишь беспомощно отвернуться. Отец понял, что зашел слишком далеко. На этот раз он все же пригласил Эдмунда Портена на кружку пива в пивную. Мы втроем отправились на утреннюю заправку, и когда мы провожали гостя, я дорогой думал, как хорошо так уметь держать себя в руках. Эдмунд Портен никогда больше на трамвае к нам не приезжал.