Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

В следующее воскресенье мы навестили Хелену Портен, у бабушки был день рождения. Эдмунд в воскресенье после «хрустальной ночи» отдыхал от своей работы на евреев. Он не был ни за, ни против того, что евреев проучили. Кого только лишь проучили, тот еще здесь, поэтому они в разговоре делали вид, будто евреи просто стушевались, скрылись с глаз, их проучили, и они до поры до времени отсиживаются у родственников и снова появятся, когда все станет спокойно. Эдмунд Портен сразу по окончании начальной школы пошел работать на кожевенную фабрику, принадлежавшую евреям. В первую мировую — вынужденный перерыв в работе, солдатская фотография с ранцем и в островерхой каске, шишак был замаскирован хитроумно натянутой тряпицей, так что казалось, будто на шлеме разбита маленькая палаточка. Из стрелкового окопа назад на кожевенную фабрику, и вот тебе благодарность отечества — ходи по струнке у евреев. А теперь это, хоть и запоздалое, удовлетворение. В честь чего он выпил с отцом стаканчик — слава богу, есть еще на свете справедливость. Евреям был он обязан своими деревянными калошами и пропитанной вонючей щелочью сырой мешковиной на ногах, этим приставшим к нему на всю жизнь запахом, за который кто-то должен быть в ответе; до сих пор никто его, Эдмунда Портена, не слушал, но евреям суждено теперь его выслушать. Останутся-то они все равно тем, чем были, да и он тоже. Зато ему удалось наконец облегчить душу. Кожи, которые он для них дубит, не станут от этого легче, зато самим евреям чуток потяжелей будет.

— Твое здоровье, Карл.

Они чокнулись, это был их первый разговор друг с другом после молчаливого разрыва отношений. Я заметил, что отец не очень-то слушал, он посматривал в окно, предоставляя Эдмунду подводить итог последним годам и дням. Видно было, что отцу по обыкновению не терпится на воздух. Уж эти семейные сборища! Я перехватил его взгляд, брошенный украдкой на дверь, на дверную ручку; вон отсюда, из дома, и облегченно вздохнуть. Евреи его не интересовали.

Я пришел ему на помощь, предложил пройтись по полям.

— Да, да, ступайте. — Хелена Портен озабоченно посмотрела на нас сквозь очки для чтения. Может, она заметила, что я стал теребить отца за рукав, когда Эдмунд, заговорив о евреях, хотел окольным путем прийти к примирению с отцом. — Ступайте. — И добавила: — У меня уже в ушах звенит от этой справедливости. Дайте мне спокойно почитать.

Мы с отцом пошли в поле, мне было любопытно, что он станет делать, чтобы отойти. Ноябрьское солнце светило нам в лицо, и приходилось щуриться, я начал с ним играть, хотел его отвлечь. Дома мы взяли бы духовик и стали во дворе упражняться в стрельбе. Здесь же, в поле, были только камни. Я поднял камень и бросил его против солнца. Отец нагнулся за камнем, по-прежнему молча, и бросил его дальше, чем я. Но я был хорошо натренирован. Бросил еще раз, нарочно хуже, чем он, чтобы продлить игру. Потом поднял третий камень и на сей раз кинул изо всех сил, насколько мог далеко. Он заметил, что я хочу его обыграть, и бросил один за другим несколько камней, но все они упали ближе моего. Тогда он сдался, рассмеялся с одобрением, впервые я физически оказался сильнее; отныне, подумал я, он никогда уже не бросит дальше меня. И вдруг мне стало грустно: ведь, значит, игру эту никогда уже нельзя будет больше повторить.

Когда он уходил на завод, я рылся в его рисунках, искал, нет ли там новых картинок или журнальных иллюстраций, которые он копировал. Однажды я нашел страницу из журнала: улыбающаяся молодая женщина одной рукой загораживает огонек свечи, а в другой держит подсвечник, свет падает ей на груди в глубоком вырезе платья; крестьянка, чем-то похожая на мою мать, задумчивая и привлекательная, на этот раз она еще идет в постель одна, а под картинкой лукавая подпись: «Спокойной ночи». Отец картинку так и не скопировал, теперь у него не хватало времени. Зато он сделал другое, чего я поначалу не понял и тупо, с инстинктивным содроганием прочел на оборотной стороне. Там он своим косым каллиграфическим почерком написал: «Женская плоть — сильнейшая отрава для мужчины». Я не знал, что это такое — плоть, отрава, — у меня было лишь тягостное представление о мужчине и женщине, отец и мать, прилипшие друг к другу, когда он ее насильно на руках отнес назад в постель, ночь, выпрашивание любви, ее презрительное хихиканье в подушку, неудавшиеся объятия.

Отмершие сексуальные отношения, над которыми он потешался, издевки над плотью. По сравнению с этим все другое было смехотворно: то, что я мог кидать камни дальше, чем он, что я с ним вместе целился в одну мишень, препровождение времени, все кончено, убито. Были здесь и язвительные карикатуры, его личные расчеты с прежней жизнью, теперь я уже отцу ни к чему.