Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

С того ноябрьского воскресенья в поле, когда я забросил камень дальше, чем он, меня не оставляло чувство, будто он скоро от нас уйдет. Я вдруг почувствовал себя рядом с ним одиноким. Он постарел, и повинен в этом был я. Собственно, я ожидал, что он этому обрадуется: я вырос, стал сильнее, впервые, чуть схитрив, одержал маленькую победу, с которой он мог бы великодушно меня поздравить. Я бросал голой рукой. Отец же не снял кожаной перчатки, это я хорошо помнил: ничего не говоря, он рассмеялся, слегка удивленно и в то же время одобрительно, но затем нагнулся и вытер испачканную перчатку о траву.

Он не нарочно дал мне выиграть, я бы это заметил и обиделся. Может, я бы и проиграл, если б не схитрил: я выискал себе подходящий гладкий камень. Я заметил, что отец меня недооценивает. Он брал камни без разбору, скользкой кожаной перчаткой брал грубые ребристые камни, вылетавшие у него из руки прежде, чем он их запускал. Мне бы следовало ему сказать: «Сними перчатку». Серый предательский камень состарил его, я вдруг увидел рядом с собой неуклюжего человека в толстом зимнем пальто и кожаных перчатках, такому уж никак не выиграть. Я боялся, что, расстроившись, он скажет: «Мы возвращаемся. Поедем домой». Я любил бывать за городом, летом в поле свекла и картофель, пшеница и желтый рапс, а рядом кирпичные домики. Это были последние дома на краю деревни, гробы здесь из-за узких деревянных лестниц иногда спускали прямо из окон второго этажа на канатах, потому что родные боялись, как бы покров не соскользнул или покойник, чего доброго, не застучал костяшками скрещенных рук о крышку, когда гроб понесут вниз.

Я знал, отец злится, когда проигрывает. Я это наблюдал, когда он играл с матерью. У нас дома была немудреная, но коварная игра. Длинная деревянная доска с бортами, с обоих концов натянута резинка, игровые поля разделены деревянной перегородкой, в середине которой выпилено отверстие в три-четыре сантиметра. Надо было при помощи резинки стрелять через эту дыру деревянными кругляшками, черными и белыми, наподобие тех, какими пользуются при игре в шашки. Кто первый переправлял все свои шашки на поле противника, тот выигрывал. Игра была коварная, потому что нужно было, чтоб указательный палец не дрожал, тогда все шашки проскакивали на чужое поле. Если же напрягаться, они ударялись о перегородку. И вот насмешками и всякого рода ядовитыми замечаниями можно было вести войну нервов, а когда отец нервничал, чего старался не показывать, он натягивал резинку большим пальцем, лишь с виду целясь спокойно, и мать тихонько посмеивалась или говорила:

— Вот-вот, попробуй опять большим пальцем.

И тогда пиши пропало, отцу уже никак не удавалось попасть шашкой в проем. Раз я видел, как он вдруг поднял доску — дело у него шло к верному проигрышу — и сбросил все со стола, потом в немой злобе уселся и закурил сигарету. Мать презрительно расхохоталась и ушла на кухню готовить. Я поднял доску и собрал шашки, хотел сыграть с ним, но он даже не шелохнулся.

И я начал играть сам с собой: черными против белых. Никогда еще я так не играл, так старательно и безмолвно, против них обоих: видите, я и один могу. Это была демонстрация. Так по-детски, как до сих пор, я с ними обоими никогда уже не буду играть. У меня появилось чувство вины, потому что я видел: они меня ничуть не стыдятся, не думают сдерживаться, словно меня здесь и нет вовсе, я для них ничего не значу. Доска еще не раз летела со стола. Мать, злорадно подражая отцу, швыряла доску об стену, прежде чем он сам успевал это сделать. Они сидели за игрой точно в клетке, а я извне наблюдал, как они, словно звери, вдруг принимались царапать и колотить друг друга. Они стали неблагодарными, им надоело изображать из себя преданных и счастливых.

Когда началась война, мы вечером еще раз прослушали объявление войны Польше. Отец, казалось, не мог опомниться, так его поразило решение, до которого сам он никогда бы не додумался. На ковре под столом, где я лежал, прислушиваясь к голосам, отец с облегчением вытянул перед собой ноги: он был без ботинок, потер друг о друга большие пальцы, потом ступни развернулись, и он засучил пятками.

Я еще раз попытался завоевать его, прежде чем он уедет. Купил лист картона для вырезания и склейки: «Мессершмитт», выкрашенный в серый и зеленый для военной маскировки. Подарил нам обоим истребитель, картонную игрушку, которую можно было подвесить к потолку. Он склеил картонный самолет, мы целый вечер над ним проработали. Затем отец подвесил истребитель за белую нитку над радио так, что казалось, он круто идет в пике. Иногда истребитель покачивался в своем углу, даже когда дверь и окно были закрыты.