Испытание на верность<br />(Роман)

В батальоне большая часть командиров была из молодых, лишь два года назад окончивших пехотные училища Сибири: Хромов, Карнаухов, Студенко, Сидельников — ребята грамотные, но еще не побывавшие в деле. Хромов был не по возрасту медлителен, как это свойственно многим физически сильным людям, которые знают свою силу и поэтому не мельтешат, не суетятся. Тем не менее он ничего из сказанного не забывал и дела на полдороге не оставлял, оно как бы само собой вертелось, крутилось, а делалось. Такой горячку пороть не станет, да и политрук У него — Синицын, под стать ему — полный, выдержанный, невозмутимый и со всеми и всегда вежливый. Это их спокойствие порой прямо-таки бесило Иванова: тут надо быстро, счет на минуты, а они не спешат.

Карнаухов — тот другой, тот горяч, порох. Но у него политрук Голубев — умница, попридержит, если что…

Снова позвали к телефону. На этот раз Зырянко сообщил, что они из окопов слышат в Королево выстрелы, рев скотины, гоготанье гусей и крики, вопли. Предполагают, что гитлеровцы вошли в деревню и начали охоту на живность…

Короткий осенний день клонился к исходу. Только и выдался вчера погожий денек, а сегодня опять хмарь, и сумерки ложатся рано. Можно идти на командный пункт. Если что из окопов услышат, увидят, так доложат. Иванов вышел из подземелья, вздохнул поглубже, расправил широкую грудь. Вольно пехоте в поле, не то что танкистам в их железных коробках. Хорошо…

Командный пункт батальона находился позади лесочка, между Дудкино и Тишино, и размещался в группе блиндажей. Зырянко был уже там и сразу выложил комбату свои соображения. Он считал, что утром надо ждать немецкой атаки. Враги будут пробиваться на участке первой роты, потому что тут дорога на Сычевку. Хромов такого же мнения…

— Согласен, — сказал Иванов. — Прикажи, чтоб усиленно наблюдали, пусть на фланге, против Рождества, выставят секреты. Там болото, чтоб не обошли. Полная готовность всем. Немец хитер, шуметь может перед Хромовым, а сам втихаря порежет проволоку перед Карнауховым и попрет через Бахметово…

— Я уже предупредил командиров рот об этом. И о дозорах. Минометчиков — тоже. Тут еще приказ из полка: взорвать все мосты через ров, чтоб немцы не захватили.

— Саперы дежурят, вот и передай им, чтоб ровно в двенадцать взрывали…

* * *

Эта ночь была тревожной. Ракет не выбрасывали, но спали вполглаза, прислушиваясь к каждому шороху. Враг был на пороге. Коновод и ординарец Иванова Бекмансуров не раз выходил из блиндажа, подолгу прислушивался, наставив к ушам ладони, как уловители, в сторону переднего края, и возвращался, бормоча под нос: «Темно, сам шайтан нога ломать будет, дорога не найдет…»

Кривоногий, широкогрудый, с темным скуластым лицом, блестевшим при свете коптилки, он походил на божка-идола, когда садился, поджав под себя ноги по-татарски. Только черные раскосые глазки, сверкавшие из-под широких бровей, и выдавали беспокойство, а лицо оставалось бесстрастным.

В полночь сильно громыхнуло раз за разом, земля крупно вздрогнула, но это не вызвало беспокойства у тех, кто знал происхождение взрывов — уничтожали мосты через ров. Через полчаса что-то загорелось в Королево, заполыхало, и на багряном небе четко обрисовалась колючая стена леса. Пожар угас сам по себе, деревня затихла. Насытившиеся гитлеровцы улеглись отдыхать, угомонились. Но разве можно было верить врагу, ослабить внимание?

Бекмансуров думал. Он давно состоял коноводом при Иванове, привык к нему и теперь думал о том, как будет худо и для него, если с командиром что-то случится. Он такой: вспылит, и тогда его не удержать ничем, полезет, в самое пекло. А где место ординарцу — конечно, рядом. Он плохо представлял, как будет протекать бой, где облюбует место командир, в крепком ли блиндаже, или пойдет в окопы, чтоб воодушевить бойцов, знал одно — его дело оберегать командира, быть при нем неотлучно. Трудно будет — вздыхал он.

В голову приходили воспоминания: славно текла его служба в Красноярске. Он не ведал других забот, кроме ухода за лошадьми, своей и командировой. Холил их, расчесывал им гривы и хвосты, чистил щетками, бинтовал белым ноги караковому жеребцу Иванова, чтоб лошадь выглядела красивее в белых «чулках». Бывало, перед парадом, легонько трогал по шерсти маслицем — всегда держал для этого при себе в пузырьке касторки, — и тогда черная шерсть лоснилась, отливала на солнце, и казалось, что каждый мускул у лошади играет. За своей саврасой — с черным ремнем вдоль спины — смотрел меньше, была бы накормлена и напоена, и ладно. Любил он хороших лошадей и не мог сказать определенно, к кому был привязан больше, к хозяину или к его караковому.