Испытание на верность<br />(Роман)

В доме командира он всегда был своим человеком, проходил без стеснения, но старался не лезть на глаза. Если у Иванова находились посторонние — командир дружил со своими подчиненными, с Зырянко особенно, с ним у него была меньшая разница в годах, чем с командирами рот, — тогда Бекмансуров скромно усаживался на кухне, вступал в нехитрые разговоры с женой Иванова, старался чем-то ей услужить — подать, убрать, воды принести или затевал игру с Володей — сынишкой Ивановых. Парнишка тянул его к лошадям, упрашивал покатать на отцовой, но жеребец был с норовом, и Бекмансуров, если командир никуда не спешил, усаживал Володю на свою, более смирную, и они ехали кататься.

Мальчишка с его помощью забирался в седло и был горд и счастлив и платил Бекмансурову сыновней любовью, привязанностью, заглядывал буквально в рот и ловил каждое его слово. Парнишке нужна была мужская опора, забота, внимание, а отец всегда занят, а может, просто не находил в сердце тепла, чтоб обогреть своей лаской неродного сына.

Володя часто наведывался и в городок, где стояла часть, отыскивал на конюшне Бекмансурова, и они вдвоем чистили лошадей, скребли их и терли, а потом затевали шутливую возню. Бекмансуров поддавался, дозволял оседлать себя, и наездник просто визжал от восторга, одержав победу. Дав ему натешиться, Бекмансуров просил пощады: «Ты меня топтал, как слон муху. Ай-яй, совсем худо…» — и осторожно, одной рукой снимал с себя победителя. Тот болтал в воздухе ногами, захлебываясь от смеха.

«Славное было время, — вздохнул Бекмансуров. — Не худо бы посмотреть, как там мои. Трудно им без меня, дочка совсем малая…»

Сна не было. Едва обозначился рассвет, он поднялся и пошел в хозвзвод присмотреть за лошадьми, а вернувшись, принялся старательно протирать карабин.

* * *

Утром седьмого не прояснилось, и это вселяло надежду, что обойдется без бомбежек. Раньше обычного бойцы с термосами понесли в окопы пищу. Ощущение близкого боя заставляло людей вести себя по-иному: забыты привычные тропки к дотам и дзотам — только по траншеям, связисты чаще устраивали перекличку, словно от этого могла зависеть в будущем большая живучесть линий; из окопов и дотов пристально всматривались десятки глаз в знакомые опушки, засеки, ожидая появления людей в чуждой темной и необычной форме.

На командном пункте батальона стало многолюдней, к малиновым петлицам пехоты прибавились черные со скрещенными пушками — артиллеристов. Это прибыл с помощниками командир артиллерийского полка майор Соколов, чтобы произвести пристрелку тех батарей, которые стояли за другими батальонами дивизии, но могли доставать и сюда. Огни нужны были разные: и заградительные, и сосредоточенные, и дальнего нападения, если подходящие цели объявятся. Правда, сил одного полка для таких огней было явно недостаточно, особенно для дальних, да и запас снарядов не позволял шиковать. Дивизия пришла на фронт с двумя артполками, но гаубично-артиллерийский полк взяли в армейскую группу и распорядиться им дивизия уже не могла.

Иванов мирился с возникшей сутолокой, считая ее нормальным явлением, хотя линия связи с полком была перегружена разговорами, не относящимися к делам батальона. Иванов ждал от артиллеристов действенной помощи и даже радовался этой многолюдности. В куче — веселее, чем если бы пришлось сидеть с одним-двумя связистами.

В блиндаже стоит гомон, дым от курения виснет под потолком тяжелым пластом, в толкотне — не повернуться, чтоб кого-то ненароком не задеть. Зырянко — невыспавшийся, злой, издерганный, обзванивает стрелковые роты: может, что-то они заметили, узнали? Колючие серые его глаза прижмурены, тонкие губы небольшого рта плотно стиснуты, на широком утяжеленном книзу лице написаны досада, нетерпение.

— Алле, Хромов! Хромов, это ты? Ну, что там, докладывай.

В трубке пищит далекий голос, временами заглушаемый гомоном, и Зырянко досадливо покусывает губы, и тогда на скулах ходят желваки. С Хромовым они из одного сибирского училища, только выпускники разных лет. В батальоне, кого ни возьми из командиров, все сибиряки: либо учились вместе, либо вообще земляки; вечерами толклись в одном клубе, не раз сиживали за одним праздничным столом. Знают друг друга, как облупленных — ответил бы Зырянко, если б его кто об этом спросил. В пулеметной роте служит брат Никандр Кузьмич. Крепкая дружба не помеха делу, наоборот, надежнее как-то.

— Смотрите в оба. Что? Не прозевайте, говорю! — кричит Зырянко, глядя вымученными глазами на толкучку в блиндаже. «Как работать в такой обстановке? — думает он. — Хоть бы порасходились куда, что ли…»

Перед ротой Карнаухова тоже никакого движения. Противник не показывается.