Испытание на верность<br />(Роман)

— Мост минирован, на случай появления отставших на том берегу сосредоточены лодки и два понтона. Все может быть приведено в негодность, как только минет необходимость в переправе. Назначен ответственный.

Горелов выслушал инженера спокойно; на взрыв моста получен твердый приказ. Это задержит противника дня на два-три.

— Для вашего сведения, товарищи командиры, — заговорил он глухим голосом. — Из штаба армии получены вполне достоверные данные: танки противника прорвались через город Зубцов в сторону Калинина. Но оснований для паники нет, поскольку у противника впереди только танки и он сам озабочен больше тем, как удержать захваченное. Однако надо быть готовыми к отражению внезапного нападения. То, что я сообщил, лишь для вашего сведения. У вас все готово? — снова спросил он инженера и, получив утвердительный ответ, кивнул: — Пора. Приступайте!

Крутов видел, как все поспешно удалились от моста, и сердце у него сдавило от какого-то тревожного предчувствия.

Ослепительное пламя рванулось из-под опор. Мост, как смертельно раненный, вздрогнул, приподнялся и, ломаясь, тяжело рухнул в темную воду. Упругая волна воздуха докатилась до окопа вместе с грохотом взрыва, потрясшим землю.

— Такой красивый мост! Взорвали! — вырвалось у Крутова.

— Не ори! — сурово оборвал его Лихачев. — Саперы выполняют приказ.

— При чем здесь саперы? — с горечью сказал Крутов. — Неужели я этого не понимаю…

Ему было больно, и в эту минуту он думал о тех, кто принудил народ уничтожать свое собственное, выстраданное, с такими трудностями построенное. Предавая жилища огню, ценности — уничтожению, народ безмолвно объявлял врагу войну не на жизнь, а на смерть, и Крутов это понял. Но боль от этого не проходила.

Пулеметчики покидали город. Вечерело. Черная стена дыма напитывалась позади зловещим багрянцем. Крутов оглядывался, стараясь запомнить эту мрачную картину города, оставляемого врагу, города, преданного огню.

Ему казалось, что он уже видел где-то подобное. Но где?..

«Ах, да… На картинах Верещагина. „Шумел-гудел пожар московский…“ 1812 год. История повторяется. Значит, возможно повторение не только начала, но и конца. Придет время, и мы пойдем этими же дорогами назад. Должны, иначе незачем жить. Только бы остановиться».

Зябко кутая в платок плечи, с узелком в руках, на ночь глядя, рядом с бойцами уводила неведомо куда простая ржевская девушка. Она не хотела плакать, но крупные слезы помимо воли скатывались по щекам.

Крутов искоса взглядывал на нее, но слов утешения не находилось.

* * *

Отступление. Холодная сырая осень. Ночью выпал небольшой снег. Он держится на полях и в лесу, но совершенно расквасил дорогу. Ноги скользят, разъезжаются, а в ботинках хлюпает противная жидкая грязь. Идти трудно, но надо. Это все понимают без приказа. Ржев оставлен вчера, четырнадцатого, Волга не задержит противника надолго, и вот-вот надо ожидать, что он снова настигнет отступающих. Где-то должна быть линия, на которой командование скажет: стоп, пора обороняться. Только бы поскорей туда выйти. Так думал Крутов, шагая со станком пулемета и глядя себе под ноги, чтобы не упасть. Упадешь со станком, так не хитро и шею себе свернуть. Почему-то сегодня станок очень неудобно лежит на плечах: давит на ключицы и совершенно непонятно каким выступом — на хребтину.

Крутов идет, и беспричинное зло разбирает его:

«Черт бы побрал такую жизнь! Третьи сутки, как ишаки, тащим на себе пулемет, снаряжение, а пожрать нечего».

Из укрепрайона они вышли без НЗ — неприкосновенного запаса, носимого каждым бойцом, и за три последних дня им выдали лишь по горстке сухарей. Крутов понимал, что когда армия отступает, оставляет город, тут не до выпечки хлеба, но и без него нельзя — должен и боец как-то поддержать свои силы, иначе какой он будет вояка. Уже и так не хватает сил…

«Хоть бы повозку какую дали, — думает он раздраженно. — Да где там, имущество, боеприпасы бросать приходится».

До него доносится неторопливый разговор:

— После финской приехал, осмотрелся да и решил подаваться на производство.

— Думаешь, там меды?

— Ну, не меды, но и не деревня-матушка. Восемь часов отдал — и никаких забот, а гроши два раза в месяц получи.

— Ишь, рассуждение тоже. Гроши. Попробовал бы уголек на паровозе пошвырять.

— Ты погоди, слушай дальше, как получилось…

Это Грачев приотстал от своего стрелкового взвода и, пристроившись к Лихачеву, калякает с ним о жизни. У него отросла медно-красная жесткая борода, видно, не брился с неделю. Крутов уже слышал, что ничего у него из этой затеи с производством не получилось: помотался месяца два да и подался назад в деревню. Хоть там житье и не сладкое, но зато привычное, не надо душу томить, скучать по родным местам.

— Воздух! — неожиданно заорали и загалдели сзади. — Самолеты! Рассыпайсь!