Испытание на зрелость

— Мы этой красоты не замечаем… при нашей каторжной работе.

Сейчас, глядя на отдыхающую Саботову, Марушка про себя повторила эти слова, услышанные вчера вечером.

— Что скажете, тетушка? — обратилась она к ней. — Не лучше ли для вас было бы отработать свои восемь часов в день, а потом отдыхать?

— Восемь часов в день? — недоуменно взглянула на нее Саботова. — Это можно только на фабрике или в учреждении, а не на поле, — объяснила она. — На поле надо работать от зари до зари.

Марушка начала излагать ей план коллективизации. Как объединятся несколько маленьких хозяйств, как каждый будет работать на своем строго определенном участке, как все будет по-научному управляться, самую тяжелую работу будут выполнять машины, скот будет содержаться вместе, появятся ветеринар, зоотехник, агроном…

— Понимаете, тетушка, хозяйство будущего уже не будет такой нечеловечески каторжной работой, это будет скорее фабрика по производству сельскохозяйственных изделий.

Она рассказывала, убеждала и рисовала лучшее будущее, как ее учил Юла. Саботова смотрела на говорящую девушку недоуменным взглядом, в котором проскальзывало недоверие.

— Фабрика, говоришь, — прервала она ее, — а кто же будет фабрикантом?

— Это будет общая собственность. Фабрика будет принадлежать всем, кто там будет работать.

— Ну, в этом я ничего не понимаю, — покачала головой женщина, — политикой я никогда не интересовалась. — И она вновь принялась за работу. — Я только знаю, что должна вовремя убрать, накормить скот, приготовить еду. Вот моя политика. — Саботова продолжала ворошить сено привычными, тренированными движениями так же, как это делали ее мать и бабка. — Для нас это пустые разговоры. Кто знает, как оно там все будет…

— Подождите, тетушка, вы еще доживете до того, когда жизнь станет лучше.

Чтобы человек жил лучше… Ведь есть путь, прямой и надежный, по которому можно прийти к этому лучшему будущему. Но люди противятся, не понимают, не хотят понимать. Боятся собственного счастья. Боятся ответственности, не верят в себя. Предпочитают вручать все свои чаяния, всю свою судьбу в руки божьи. Господь бог это сделает, он всеведущ и вездесущ, он — высшая мудрость, высшая справедливость. Какая наивность!

В холодном мраке костела в Вельке светились платки на головах женщин. Свободно ниспадавшие на спины концы платков своими ярко-желтыми вышивками и богатыми кружевами напоминали крылья прелестных бабочек. Марушка стояла сзади и наблюдала за ними. Женщины опустились на колени, склонили головы, и прелестные «бабочки» с кружевными крыльями взлетели над разноцветными цветами на лентах девушек.

Марушка любила эти народные торжества и праздники, когда руки отдыхают от тяжелого труда, а душа пробуждается для того, чтобы распахнуть двери красоте и величию жизни. Поэтому девушка до сих пор ходила на этот праздник, хотя уже давно не носила корзинку с цветочными лепестками, как другие девушки.

Что-то задело ее за ногу. Марушка вздрогнула от испуга. Неужели в костел могла попасть собака? Она быстро посмотрела вниз и остолбенела. По земле полз человек с перебитыми конечностями и издавал какие-то нечленораздельные звуки. Вероятно, он молился. А люди стояли, падали на колени, склоняли голову, но никто из них не замечал человеческой нищеты и убогости. Они взывали к королю всех королей, поклонялись ему, но не бросили даже взгляда на нищего у своих ног. А разве этот их король не говорил им: «Возлюби ближнего своего, как самого себя»? «Ах люди, люди, — думала Марушка, — разве поможет вам сохранение обрядов, если из религии вы берете лишь то, что вас устраивает: если богу нужно, чтобы были бедные и калеки, то он знает, для чего так делает, на все воля господня. Но смерть все уравняет, все исправит, только после смерти будет справедливость для всех, потому что смерть — это единственный путь к спасению… Не упрекайте коммунистов в том, что они отрицают религию, эту вашу бессмысленную религию. Ведь они предлагают гораздо более прекрасное! Человек человеку — друг. Здесь, на этой прекрасной земле…»

В течение двух дней Марушка была молчаливой. В ней зрела решимость.

— Нельзя служить двум господам, — уговаривал ее Юла, — нельзя зажигать с одной стороны свечку дьяволу, а с другой — господу богу.

Да, действительно нельзя…

В воскресенье вся семья снова собиралась в костел. Марушка наблюдала затаив дыхание за всеми этими приготовлениями. В движениях и действиях, ставших в результате многолетнего повторения обыденными, сегодня было нечто очень важное, чего она прежде никогда не замечала. И то, как бабушка брала с полки молитвенники, как отец щеткой смахивал невидимые пылинки с рукава праздничного костюма, как мать перед уходом из комнаты завязывала платок на шее, — все это представлялось ей таинственным обрядом, который она видела перед собой словно на сцене, будучи зрителем.

Вот сейчас. Сейчас…

— Ну пойдем, — сказал отец.

И эта фраза сегодня прозвучала совсем иначе. Как сигнал к атаке. Как звук горна.

Марушка подняла голову. Решено.

— Я в костел не пойду, — сказала она тихим, но твердым голосом, — я в бога уже не верю.

15