Испытание огнем

Завьялов думал не только о себе, но и о Никушеве. В сравнении с этим юношей, почти мальчиком, надломленным горем, он, тридцатилетний, был неизмеримо опытнее и сильнее. Он никогда не имел детей, да, кажется, и не питал к ним особой любви, но сейчас любил и жалел Никушева, как родного сына. Да, да, не как брата или товарища по несчастью, а именно как родного сына. К этому чувству примешивалось и другое: он должен помочь Никушеву. Ведь он, Завьялов, сейчас командир. Пусть без нашивок, без рангов, без торжественного приказа — и все же командир. Его оставил за себя старшина. Только теперь он до конца понял, как это трудно быть старшим, а поняв, с благодарностью подумал о многих-многих старших, которые отдавали ему ум, знания, теплоту сердец.

Он сцепил пальцы и изо всех сил сжал ладонями разламывающийся затылок. Мозг работал с лихорадочным напряжением, но мысли, вялые, непокорные, гасли, не успевая оформиться. Прошло немало минут, прежде чем он нашел решение. Рожденное житейским опытом рабочего человека, оно было удивительно простым. И сразу показалось, что в отсеке стало светлее и дышится легче.

— Вот что, Санек, — энергично сказал он, — сейчас спустимся на палубу, кой-какой работой займемся. Торпедный аппарат проверим. Поглядим, откуда вода вливается и как ее остановить. Потом ценное имущество поснимаем: ну там часы, глубиномер, еще какие ни то приборы…

Никушев молчал. Завьялов остановился, пожевал губами, с тревогой спросил:

— Ты что, не слышишь?

— Слышу, — глухо, будто из погреба, отозвался Никушев. — Ну и что?

Завьялов внутренне приготовился к отпору, к крику, но такого неприкрытого безразличия не ожидал. Он уговаривал товарища, убеждал, ругал на чем свет стоит, потом снова убеждал. Все было понапрасну: Никушев отмалчивался и только вздыхал жалобно и протяжно.

Руки сами сжались в кулаки. Завьялов с трудом сдержался, спрыгнул на палубу. Вода громко плеснула, залив ноги по щиколотку, но он не почувствовал ее обжигающего холода. Вытянулся в темноте и голосом твердым, командирским, крикнул:

— Краснофлотец Никушев, встать! Ко мне!

— Ну чего ты? Чего?… Кто ты есть? — вяло проговорил Никушев. — Чего вопишь?

— Сейчас я твой командир. Выполняй приказ!

Завьялов побрел по воде в глубину отсека, к торпедному аппарату. За спиной у него раздалось кряхтенье, вздох, потом плеск воды.

— Ну, чего делать-то, командир? — спросил плаксиво Никушев.

Не обращая внимания на его тон, Завьялов приказал:

— Проверьте клинкеты и сальники на переборке. Где можно, останавливайте течь…

Тот, не дослушав, повернулся и пошел обратно. Завьялов вернул его:

— Повторите приказание, товарищ краснофлотец!

На этот раз Никушев повиновался. От переборки послышались шелест, всплески. Никушев что-то зло шептал, затем спросил:

— Чем сальники-то затыкать?…

— Подручными средствами, — не растерялся Завьялов. — Простыни примени.

Они работали молча: один боялся пожалеть, сорваться со взятого тона, другой вначале злился лютой злобой, кричал в уме обидные слова, но скоро поостыл, успокоился. Оба не верили в нужность своей работы и все же выполняли ее. Ледяная вода и недостаток кислорода изматывали их, однако в работе время шло быстрее, незаметнее, а главное — пропало ощущение беспомощности перед неотвратимым. Они часто отдыхали. Сидели, поджав под себя озябшие ноги. Чуть отогревшись, не сговариваясь, поднимались и снова шли в темноту.

Когда все, что наметил Завьялов, было сделано, они уложили снятые приборы на нижнюю койку, а сами забрались на верхнюю и улеглись, тесно прижавшись друг к дружке. Никушев дрожал, зубы его звонко цокали, выбивая дробь. Но он больше не стонал и не плакал.

— Умаялся, Санек? — спросил Завьялов.

Никушев заворочался.

— Покурить бы хоть напоследок.

— Ты это брось… “напоследок”. Выберемся — натабачишься.

— Ладно уж, это я так, — согласился вдруг Никушев. — Табаку все одно ни крошки. — И насмешливо протянул: — А из тебя, Гриша, добрый бы командир…

Он не договорил, застыл с открытым ртом, весь подавшись к кормовой переборке.

— Что? — тихо спросил Завьялов. Не дождавшись ответа, закричал: — Что ты? Что?

— Он… пришел… — задыхаясь, прошептал Никушев.

Отбросив одеяло, они спрыгнули на палубу. Все их чувства были обострены до предела. Плеск воды, удары капели, стук собственного сердца болью отдавались в мозгу. Каждая его клетка протестовала против этой тяжкой, непереносимой пытки ожиданием.

Раздался шорох в торпедном аппарате, у самой переборки. Никушев упал на колени в воду, прижался ухом к трубе. В следующее мгновение он снова вскочил, разбрызгивая воду. Метнулся в глубину отсека, потом назад и, выкрикивая что то неразборчивое, забарабанил кулаками по торпедному аппарату.

— Пришел! Ты понимаешь, пришел!… — счастливо смеясь, повторял он. — Пришел!

Завьялов не без труда унял суетливо мечущегося товарища. Осушив торпедный аппарат, они открыли заднюю крышку и втащили в отсек обессилевшего старшину.