Испытание Ричарда Феверела

Всю ночь напролет Ричард ворочался с боку на бок в постели; сердце его неслось вскачь, а рассудок старался обуздать этот бег по богатому, еще неизведанному миру и по огромному царству тайны, к которому он начинал приобщаться. Долгие месяцы бродил он у ворот, за которыми пытался что-то узнать, вздыхал, стучался в них – и ему так и не удалось ни проникнуть внутрь, ни добиться ответа. И вот сейчас ключ у него в руках. Собственный отец неожиданно раскрыл ему на все глаза. Сердце, точно взмыленный конь, несло его все дальше и дальше по безбрежным просторам, овеянным странной сверхчеловеческой красотой; туда, где рыцари и дамы склонялись, что-то шепча, над зеленым дерном, где кольчуги всадников и яркие платья сверкали в лесных чащах, где турниры и поединки разыгрывались на блистающих золотом площадках, озаренных сиянием женских глаз, и где пара таких вот глаз словно из-за дымки светила ему и неотступно следовала за ним сквозь заросли и притягивала к себе, когда он склонялся над рукою, белой и благоуханной, точно лепесток, тронутый морозом в майскую ночь.

На мгновение сердце его останавливалось и трепетало перед новым толчком: он вбирал в себя все земное блаженство, прижимая губы к маленькой белой руке. «Только это одно, а там можно и умереть!» – вскричал магнетический юноша: бросить жемчужину жизни в эту чашу и выпить ее до дна! Одна мысль об этом его опьяняла. Ради этого он родился. Значит, у него есть цель жизни, есть ради чего жить на свете! Поцеловать женскую руку и умереть! Он соскочил с постели и схватился за перо и бумагу, чтобы освободиться от кипевших в нем чувств. Но не успел он сесть, как уже отшвырнул от себя перо, как в сторону полетела бумага.

– Разве я не поклялся, что никогда больше не стану писать? – вскричал он. Сэр Остин лишил его этой спасительной отдушины. Томившее юношу сумасбродство могло легко найти себе выход, а оно так вскипало, так безудержно стремилось излиться, что он то и дело забывал о данной им клятве, снова садился за стол и при свете лампы писал и писал, прежде чем гордость его могла вымолвить свое слово. Может быть, даже гордость Ричарда Феверела была бы начисто сметена, если бы в эту пору строки сами лились и если бы какая-то одна мысль возобладала над всем; но мыслей было великое множество, и каждая рвалась вперед; беспорядочные полчища их клокотали, словно бушующие волны, теснились, требуя, чтобы он как-то выразил их, и отчаяние от невозможности найти для них форму, наравне с гордостью, на которую ему угодно было ссылаться, чтобы неуменье свое оправдать, вырывало у него из рук обессилевшее перо; истерзанный, он кидался снова на свое ложе и опять уносился вскачь по розовеющей широкой долине.

К утру эта жестокая лихорадка немного улеглась, и он вышел на воздух. В спальне его отца все еще горел свет, и, когда Ричард поднял глаза, ему показалось, что в окне мелькнула голова его неусыпного стража. В ту же минуту лампа потухла и окно зазияло мраком, в то время как напротив, на горизонте загоралась заря.

Усиленная гребля – отличное средство от иных форм и видов лихорадки. Ричард инстинктивно к нему прибегнул. Золотящиеся под лучами утреннего солнца прозрачные воды реки сверкали, когда их стремительно рассекала лодка; глубокие мягкие тени причудливо извивались и исчезали, скользя за кормой. Вокруг расцветало тихое утро – от ростка к бутону, от бутона – к цветку; пленительной была смена красок, игра света и тени, а меж тем он не замечал ничего вокруг, проплывая под сенью ив и осин по речному простору, где, как в зеркале, отражалось сияющее небо, и был единственным властелином этой реки. Где-то у самых истоков мира лежала страна, в направлении которой он греб; то там, то тут вспыхивали подчас ее едва различимые огни. Теперь он уже знал, что это не сон. Все вокруг было овеяно тайной. Этой тайны были полны леса; это она катила воды и управляла ветрами. Ах, почему в наше время человеку не дано совершить высокий рыцарский подвиг, на который со своих небесных высот устремились бы взгляды дам, как то бывало во времена короля Артура! Вот что означали безотчетные вздохи юноши, когда он ощутил первый лихорадочный порыв вспыхнувших в нем жизненных сил.