Испытание „Словом…“

Святослав Всеволодович был исключительной в русской истории фигурой. Он обладал Киевом, «матерью городов русских», и номинальным авторитетом, но не властью. Он был в меру способным, при случае мог неплохо распорядиться в военной обстановке, обладал достаточным умом, огромной жаждой власти, но за всем тем не имел от рождения той удачи, которая могла бы сделать его действительно великим князем всей Русской земли второй половины XII века. Может быть, автору «Слова…» именно поэтому казалось уместным вложить в его уста «златое слово», порицающее сепаратное выступление Игоря и Всеволода, за которым следовал призыв к князьям «загородить Полю ворота»? Но этот призыв, как согласились современные исследователи, исходил от автора, потому что именно в нём содержится униженная просьба даже не к Рюрику Ростиславичу, соправителю Святослава, а к далёкому суздальскому князю Всеволоду Юрьевичу «прилететь издалече», чтобы «поблюсти отчий златой стол киевский». Тут же возникает другой вопрос. Если «Слово…» написано явным поклонником Святослава Всеволодовича, который (7, 188) для него «грозный, великий, киевский», то почему он приглашает в Киев Всеволода, который, кстати сказать, только этого и ждал? Значит, по его мнению, сам Святослав совершенно беспомощен?

Сколько ни предлагалось вариантов толкований, клубок неразрешимых противоречий только увеличивался. Со Святославом «Слова…» всё обстояло неладно. Непонятно, почему ему приписано пленение Кобяка, причём не где-нибудь, а в Лукоморье, хотя нам — и его современникам тоже — было известно, что Кобяка захватил в плен летом 1184 года Владимир Глебович переяславльский «на месте, нарицаемом Ерель, его же Русь зовёт Угол», то есть между Днепром и Орелью. Столь же непонятным оказывалось место в панегирике Святославу, где сообщалось, что Игорь утопил («погрузи») какой-то «жир» и насыпал на дно половецкой реки Каялы русское золото. По-видимому, всё это было заимствовано тоже из Бояна, поскольку весь панегирик оказывался пронизан чёткой бояновской строфикой. Но о чём здесь шла речь?

Загадки оказывались в тексте и дальше. Сон Святослава был действительно мутен. Сколько не бились исследователи, объяснение получалось неубедительным. И уж совсем загадочным было толкование этого сна боярами Святослава. Здесь на место одних загадок возникали новые, а вместе с ними опять пробивались строфы Бояна, в которых возникали снова «див», «готские красные девы», «время бусово» и… «отмщение Шароканю».

За Шарукана я зацепился, перечитывая эту часть «Слова…» уже неведомо в который раз. Я видел его имя, скользил по нему взглядом но никаких ассоциаций оно не вызывало, пока я не сообразил, что это и есть тот самый «хвост лисицы», который давно и настойчиво ищу. Шарукан устанавливал прямую связь между этим текстом и своим временем, XI веком, тем более, что находился он в неразрушенных строфах Бояна. Ну в самом деле, как можно верить, что пленение Игоря через сто двенадцать лет после пленения Шарукана может быть каким-то «отмщением»? Сколько за это время было битв, сколько раз бывали пленены русские князья значением и рангом куда выше Игоря!

Но если строфы Бояна совершенно определённо возвращали во время, когда был жив Шарукан, то месть за его поражение могла пасть исключительно на виновника, Святослава II Ярославича, великого князя киевского, следы которого я тщетно искал в тексте «Слова…». А тот был действительно великим и грозным!

Начинать анализ, по-видимому, следовало с вещего сна.

Среди разнообразнейших сюжетов древнерусской литературы знаменитый сон Святослава занимает такое же исключительное место, как «Слово…» среди других произведений. Может быть, ещё более исключительное. Об этом как-то мало писали. Внимание было сконцентрировано на толковании загадок сна. И если для фразеологии, ритмики, дидактики и поэтики «Слова о полку Игореве» найдены достаточно многочисленные параллели в других литературных и исторических произведениях домонгольской поры и всего XII века, то с вещими снами положение совсем иное.

Единственной параллелью сна Святослава в нашей древней литературе оказывается сон древлянского князя Мала, который сохранился в одном только списке «Повести временных лет» — в так называемом «Летописце Переяславля Суздальского», составленного, как полагают, в XIII веке, дошедшем до нас в рукописи XV века, а изданного в середине прошлого.

После общего для всех списков «Повести…» под 945 годом рассказа о казни, придуманной княгиней Ольгой для древлянских послов, сватавших её за своего князя после смерти Игоря Рюриковича, которых несли в «лодьях» и заживо погребли в яме на княжеском дворе (любопытно было бы обнаружить их останки!), редактор сохранил следующие строки о древлянском князе Мале (по-видимому, одном из готских Амалов):