Испытание воли. Повесть о Петре Лаврове

Лавров с беспокойством просматривал утренние газеты: со дня на день можно было ожидать известия об аресте Петра Кропоткина, — он жил теперь на берегу Женевского озера, во французском городке Тонон.

Когда его арестовали, не было никакой возможности заступиться за него на страницах французских газет: ни одна из них не сочувствовала анархистам. Лавров понимал, что за Кропоткина не станут вступаться и социалисты из дружественной редакции «Justice». Защитой Кропоткину могут послужить только его собственные выступления на суде.

О судебном процессе в Лионе Лавров узнавал из газет в январе 1883 года. Кропоткин держался великолепно — не склонил головы!

Вот что можно было прочесть в судебном протоколе:

Председатель суда: Вы принадлежите к составу редакции издающегося в Женеве «Revolte»?

Кропоткин: Я не считаю себя обязанным отвечать на вопросы о том, что я делал в Шепеве. Это не подсудно французскому суду.

Председатель: Если я задал вам этот вопрос, то лишь потому, что «Revolte» проникал во Францию и его влияние в нашей стране было вредным.

Кропоткин: Это ваше личное мнение, господин председатель. Я вам скажу, что я другого мнения. Во всяком случае, французское правительство разрешило продажу этой газеты, и вам следует обратиться с упреками к нему.

Председатель: Вы принимали участие как делегат швейцарской газеты на лондонском съезде?

Кропоткин: Делегат швейцарской газеты на лондонском съезде неподсуден французскому суду.

Председатель: На этом съезде вы проповедовали насилие и убийства?

Кропоткин: Я никогда не произносил этих слов.

Председатель: Вы изгнаны из Женевы за участие в съезде?

Кропоткин: Федеральный совет изгнал меня по требованию русского правительства за мой протест против повешения пяти моих соотечественников.

Кропоткина особенно возмутили слова прокурора о том, что он будто бы свое отечество отвергает.

— Не верьте этому, — заявил Кропоткин в заключительном слове, — мое сердце бьется в унисон с сердцами русских патриотов, оно бьется при звуках каждой русской песни, которую слышу, и она отзывается во мне сладостным эхом, напоминая мою любимую родину. Я люблю также Францию…

Лионский суд приговорил четверых подсудимых, в тем числе Кропоткина, к пяти годам тюрьмы.

Условия в лионской тюрьме оказались ужасными, и жена Кропоткина прислала письмо Лаврову — горячо просила похлопотать через Клемансо о переводе ее мужа в парижскую тюрьму. Лавров ее просьбу безотлагательно исполнил. Клемансо обещал содействие, было направлено письмо министру внутренних дел с просьбой о переводе Кропоткина в парижскую тюрьму Сент-Пелажи. Министерство отказало. Но в марте Кропоткина перевезли в тюремном вагоне из Лиона в центральную французскую тюрьму в городке Клерво.

Еще можно было надеяться, что суровый приговор лионского суда будет смягчен. Надеяться на то, что царское правительство в ближайшие годы сочтет возможным смягчить участь осужденных революционеров, уже не приходилось, Газета «Вольное слово» сообщила 8 января: «По сведениям из Петербурга «Добровольная охрана» официально распущена…» Распущена! Больше не с кем было вести переговоры… Ну, а Земской лиги, должно быть, вовсе не существовало, и тот, кто рекомендовался ее представителем, был на самом деле еще одним агентом — то ли «Священной дружины», то ли департамента полиции…

«Священная дружина», по слухам из Петербурга, также внезапно перестала существовать.

О смерти Карла Маркса 14 марта, в Лондоне, после долгой болезни, Лавров узнал на другой день из утренних газет.

В Париже тогда жил, по соседству с ним, зять Маркса, французский социалист Поль Лафарг, и Лавров немедленно направился к нему. Тот как раз собирался в Лондон на похороны. И ему, и особенно его жене, дочери Маркса Лауре, Лавров выразил свое глубокое сочувствие, тут же написал краткий текст надгробной речи, попросил прочесть ее на похоронах.

Лафарг уехал. В тот же день Лавров получил письмо от младшей из трех дочерей Маркса Элеоноры — той, которую близкие чаще всего называли ласковым именем Тусси.

«Дорогой г-н Лавров! — писала она. — Все кончено. Мой отец умер вчера в 3 часа пополудни. Он заснул в своем кресле… Мы не знали, когда он умер — казалось, что он еще спит… И вот я одна на свете. Я хорошо знаю, что могу рассчитывать на Ваши дружеские чувства».

«Благодарю Вас за то, что Вы вспомнили обо мне в Вашем великом горе, — ответил он. — Да, Вы правы, совершенно правы, рассчитывая на мое сочувствие, потому что, независимо от моей дружбы к Вашему отцу, этой выдающейся личности, и к Вам, я по опыту знаю, что значит быть одиноким в толпе более или менее приятных знакомых, в сутолоке повседневной работы и борьбы, Которые занимают Ваши мысли, утомляют Ваши нервы, но все-таки не заполняют пустоты в личной жизни. Работаешь, исполняешь свой долг, но место рядом с Вами не занято, все, что делало работу приятной и долг легким… всего этого нет и не будет».