Испытание воли. Повесть о Петре Лаврове

Он обещал писать также Марине Никаноровне, и она показала Лаврову письмо Лопатина к ней: «20 сентября, четверг; непроглядный туман, сырость, мрак и прочие прелести Лондона; при этом кашель, насморк, тоска, беспокойство, душевный мрак и прочие прелести душевной непогоды». Главное — в Лондоне Лопатин первым делом пошел н Энгельсу — хотел узнать, что думает он и что в конце своей жизни думал Маркс о перспективах революционного движения в России. «Он тоже считает (как и Маркс, как и я), — рассказывал в письме Лопатин, — что задача революционной партии или партии действия в России в данную минуту… в направлении всех сил к тому, чтобы 1) или принудить государя созвать Земский собор, 2) или же путем устрашения государя и т. п. вызвать такие глубокие беспорядки, которые привели бы иначе к созыву этого Собора или чего-либо подобного. Он верит, как и я, что подобный Собор неизбежно приведет к радикальному, не только политическому, но и социальному переустройству… Он верит, что, раз начавшись, это переустройство, или революция, не может быть остановлено никакими силами. Важно поэтому только одно: разбить роковую силу застоя…»

Мнение Энгельса Лавров считал чрезвычайно важным — вот бы опубликовать это письмо в «Вестнике Народной воли»! Но можно ли его напечатать? — об этом он спросил Лопатина в письме и получил ответ: «Не думаю, чтобы беседа с Энгельсом была удобна для печати. Ведь он говорил со мной как с другом, не подозревая во мне interviewer'a. В этом последнем случае он, конечно, смягчил бы многие выражения, а главное постарался бы обставить их аргументами, которые у меня пропущены».

А еще Лопатин никак не мог собраться с духом и написать большое письмо Зине — объясниться окончательна «За письмо к Зине еще не принимался. Вообще время уходит страшно быстро… Это страшно пугает меня, ибо скоро могут наступить морозы, которые закроют Балтику». И значит, закроют мореной путь в Петербург. А в Лондоне сидеть ему было тошно: «Что за туманы! Что за мрак! Что за грязь! Страсти господни!»

Возвращаться в Париж он решительно отказывался: «…я бы легко мог приехать incognito, но я вовсе не желаю играть дурацкой роли человека, прячущегося от своей бывшей жены. К тому же меня потянет увидеть мальчика… Одним словом, не поеду».

Он написал затем Лаврову о встрече с дочерью Маркса — Тусси! «Я имел несчастье рассказать ей подробно несколько комическую историю с нашим венком. Теперь она не дает мне с ней покою: напиши да напиши ей эту историю для Progress хоть по-русски (я имел неосторожность сказать: «если бы по-русски — другое дело!..» Ну, она и поймала меня на слове). Она говорит все, что ужасно любит Вас, и всегда Вам кланяется. Я от Вас тоже. (Ибо я не Вы и не подсиживаю друзей, дожидаясь специальных распоряжений о таких вздорах)».

Ладно уж, впредь надо будет передавать поклон от Лопатина всем знакомым дамам, за исключением Зины… Лаврову очень хотелось, чтобы все, что он сообщил о Тургеневе в газете «Justice», Лопатин печатно подтвердил на страницах одной из лондонских газет.

«Вчера, устыдившись Ваших увещаний, — отвечал Лопатин 10 октября, — я схватил перо и здесь же, в Британском музее (он писал в читальном зале) навалял письмо о Тургеневе, которое тут же принялся перевозить на английский берег… Оттащил мое детище к Тусси, но f не застал ее дома. Сегодня она наотрез объявила мне, что ни одна английская газета не примет моей рапсодии, что это не письмо, а статья и пр. Говорю: «Что делать! Я не умею писать иначе. Сейчас же отошлю мое чадо Л-ву, чтобы он видел, что не леность помешала мне выполнить это дело». Говорит: «Напишите маленькое фактическое письмо только о самом главном». Ответствую: «И Л. советовал мне то же. Но я не умею сокращать и отказываюсь от этого». — «Хотите я сокращу вам, а вы перепишете с теми изменениями, которые сочтете нужными?»…Она проворно начертала две странички, а я переписал их, как школьник поздравительное письмо к родителям… Очень настаивала она на том, чтобы я писал всюду my old friend Turgeneff; иначе, говорит, не пройдет; и я еле-еле мог умолить ее ограничиться однократным употреблением более неопределенного иностранного термина my friend». — Понятно, что Лопатину было неловко писать о Тургеневе «my old friend» или «ту friend» — «мой старый друг» или «мой друг», — но, пожалуй, он имел на это право. Теперь оставалось ждать, когда письмо Лопатина в газету будет напечатано.