Испытания

— Мне рассказывал на днях посетитель из Ужгорода, что на Карпатах гуцулы в хорошую погоду выходят под черными зонтиками и в галошах, а в дождь выходят без галош и зонтиков, берегут их по давней, еще не изжитой привычке. Так вот, я думаю, что передовая у нас в газете не должна быть декоративным черным зонтиком, я думаю, она нужна для того, чтобы ее читали!

И под аплодисменты зала Вагранов перешел к тому, что он считал самым главным в своем выступлении. Он заговорил о серости и обедненности газетного языка, о том, что многие хорошие высокие слова стерты от бездумного обращения с ними. Он процитировал по памяти интересную статью о Пушкине: «Рано или поздно простые слова о своей готовности к творчеству должен сказать себе каждый. Ради этого стоит жить. Стоит вручную возводить прихотливое строение своей личности по кирпичикам сомнений, робких надежд и трудных попыток».

— Как часто мы путаем способность к творчеству, которой вопреки этой цитате, по-видимому, часто просто-напросто нет в человеке, со способностью к подражанию, к мимикрии! — добавил Вагранов.

Собрание было бурным. «Ну что же, — сказал себе Вагранов, — видимо, и по поводу нынешней «отсебятины» придется выдержать бой!»

Поздно вечером по дороге домой — Ваграновы решили здесь, так же как в Москве, круглый год жить на даче — Андрей Степанович думал о том, насколько он сам приучен к стереотипной грамматической «точности» современного газетного языка. Дошло до того, думал он, что не отвечающее современным правилам согласование слов вызывает у него чуть ли не физическую боль. «Вы сказал», — мысленно повторил он и с удивлением снова почувствовал, как остро задевают его эти слова.

— Окошечко закрыть, Андрей Степанович? — Водитель, хотя уже успел усвоить, что новый редактор никогда не закрывает окна в машине, заметил профессиональным боковым зрением хмурую, как бы простудную тень на лице товарища Вагранова.

— Нет. Ничего. Благодарю вас.

Через несколько минут все будет в порядке. Панюша (как он привык называть жену) и домашние дела заслонят до завтрашнего утра все редакционные заботы.

Дочь Ваграновых Алена заканчивала консерваторию и, понятно, осталась в московской квартире: Но даже в отсутствие дочки вечера были приятно заполнены. Особенно когда Вагранов приезжал не усталым, когда удавалось вырваться из редакции пораньше.

Если бы кто-нибудь спросил Вагранова, работает, ли его жена, он удивленно ответил бы: «Конечно!» Прасковья Антоновна, правда, нигде не служила, но не только успевала от корки до корки читать все центральные газеты и «свою», областную, ездить на театральные премьеры и различные выставки, со вкусом одеваться, помогая в этом и дочке, — она успевала также читать художественную литературу, театральную и литературную критику. Хорошенькое личико Прасковьи Антоновны было малопримечательным. Вблизи оно, покрытое тонкими морщинами, выдавало возраст супруги редактора. Но она была безупречно сложена, и линии ее фигуры остались девическими.

С Панюшей было всегда уютно, забавно, очень часто и интересно. Свое мнение — о спектакле, о книге, о выставке — Прасковья Антоновна умела отстаивать. Впрочем, ее главным аргументом часто было: «Ты не можешь судить, ты сам не видел, а я видела!» Так Прасковье Антоновне удавалось добиваться того, что муж, отложив другие дела, ехал с ней, как он выражался, «на культурное мероприятие».

Однажды Прасковья Антоновна буквально заставила мужа поехать на выставку модного художника, о котором спорила общественность. Бок о бок с мужем она неторопливо шла по залам. Представители прессы старались уловить, какое впечатление производит выставка на авторитетных посетителей. Заметив это, Прасковья Антоновна держала полукруглые бровки свои чуть приподнятыми, а круглый ротик чуть-чуть приоткрытым.

— Ну что, ведь неплохо? — спросил жену Вагранов перед автопортретом художника. И запомнил ее суждение, правда, несколько книжное:

— Я думаю, что каждый большой художник создает свою образную и эмоциональную вселенную. А у этого хорошо раскрашенная модель вселенной.

Прасковья Антоновна не признавала в доме никаких разговоров о редакционных делах. О книгах — пожалуйста, о музыке, о театре — пожалуйста, о социологии — еще лучше. Но ни о каких гранках, газетных полосах или приемах посетителей! И Андрей Степанович одобрял нерушимое правило: не превращать дом во вторую редакцию. Впрочем, бывали исключения.

Однажды Вагранов рассказал жене, что на редколлегии его упрекнули в чрезмерном подчеркивании значения газетных заголовков: «Редактор, мол, партийный работник, не журналист, не понимает специфики литературного творчества, из мухи делает слона!» Прасковья Антоновна в тот же вечер перерыла книжные полки, нашла томик Брюсова и в нем рассуждение о том, как важно и как трудно поэту, писателю выбрать точный заголовок для своего произведения. Членам редколлегии Вагранов об этом не сказал: цитата пригодилась ему лично, просто для подтверждения его мысли.