Испытательный пробег

Была весна, мокрый снег с дождем, серая, беспросветная слякоть. Хлопала дверь в пустом сарае. Скрипели половицы. До станции меня провожал Акоемов, очень его вся эта история взяла за душу, разбередила. У переезда рычали грузовики, мигали размытые дождем огни на шлагбауме.

— Ты гляди, добился своего! — сокрушался Акоемов. — Со странностями был, вроде как с приветом, кловун, а в двигателях крепко понимал. Теоретически. Понимал… И что, в самом деле, большие бабки ему будут положены? Ты смотри… Ну ясно, понимал. Жизнь этому отдал.

Письмо следовало признать наивным, неаргументированным, а потому списать в архив, вдове посоветовать обратиться к специалистам, которые работали вместе с мужем, были в курсе дела, тема сложная — «чистый выхлоп». Но оставался гнусный осадок на душе. Молодой доктор наук, укравший открытие Яковлева, работал в нашем институте. Его звали Олег Николаевич Булыков.

— Я б его собственной рукой за горло, — негодовал Акоемов, — ученый, да, понял, все ученые! Развелось. Гнида. Виталька, ты смотри, какое дело поднял. Весь мир на колесах. Он ведь до чего додумался, у него ж выхлоп чистый был! Я даже нюхал вот, как не беньзин!

В серой колышущейся пелене показалась и вынырнула к нам электричка, вся в косых дождевых потоках, заскрежетала на тормозах, сопроводив свое прибытие пневматическим змеиным шипеньем. Таксист протянул руку, украшенную тяжелым золотым перстнем с печаткой:

— На держи. До скорого. Если что, Акоемов поможет.

И уже из мокрой вагонной духоты, устроившись у окна, я увидел его приземистую фигуру, — форменную «капитанку», синтетическую синюю куртку на молниях, — как он шел от станции неспешной, валкой походочкой, шел, мрачно опустив голову, и думал о быстролетности времени, о вечности, наверное, и о том главном, что оставляет человек на земных своих дорогах, размытых весенними, холодными дождями.

Я все своему Кузяеву рассказал, мы посокрушались, пообсуждали, как можно помочь вдове, и получилось у нас, что никак. Был во всем этом какой-то налет несерьезности. Ни доказательств, ни документов. Через какое-то время все подробности забылись в нервотрепке, в мелькании институтской шальной нашей жизни, испытания шли, другие дела, заботы, и вдруг, в общем-то совершенно неожиданно, без каких-либо сопроводительных слов, наш директор вызывает к себе Игоря Кузяева и вручает ему новое письмо, и там — здрасьте, снова Булыков Олег Николаевич!

— Ну ты смотри! — охнул мой Игорь Степанович. — Люблю безобразья! Опять Булыков!

В этот раз писали товарищи (группа товарищей), сотрудники лаборатории, которой руководил молодой ученый, «гражданин при науке». Но о Яковлеве ни слова. О нем не упоминалось. Это я помнил, что был такой Яковлев, из Апрелевки. (Я в Апрелевку ездил в начале марта. Значит, месяца не прошло.) Сотрудники обвиняли своего шефа в нарушениях финансовой дисциплины, в разбазаривании государственных сумм, в том, что окружил себя подхалимами, блюдолизами, любимчиками, которым и лаборанты, и материалы, и темы перспективные, и то, и другое, и третье, все — в первую очередь. Заставляет работать на себя. Присваивает беззастенчиво чужие результаты. Вершит суд скорый и неправый. Разъезжает по заграницам, по высоким конгрессам, — чем плохо? — в то время, как интересы дела настойчиво требуют его присутствия дома. И еще фигурировала в том письме некая женщина, Горбунова Людмила Ивановна, с которой Булыков, пользуясь служебным положением, несомненно находился в интимной связи, о чем группа товарищей, будучи твердо в курсе дела, намекала весьма прозрачно.

— Это они, пожалуй, зря. Мухи — отдельно, котлеты — отдельно, но вроде все сходится по логике вещей. Все так. Устроились стервецы. Они у меня дождутся! И он и она… — сказал Кузяев, явно загораясь.

— Ну, это еще неизвестно, — сказал я. — Проверять надо.

— Это конечно. Кто говорит, не надо. Надо. Но похоже, еж твою… Четко пишут. Сдается мне, ситуация серьезный выход имеет.